Вместо того чтобы принять добрый совет, Бенджамин накинулся на наш век, как бык на красную тряпку.
— Ох, эти новые идеи! — возмущался он. — Будем держаться новых идей, Валерия. Старая нравственность нехороша, старые понятия отжили. Пойдем вместе с веком, в нем все хорошо. Жена в Англии, муж в Испании, обвенчаться и не венчаться, жить вместе или врозь — это все равно для новых идей. Я пойду с вами, Валерия, я буду достоин нового поколения. Если мы простили Декстера, то не стоит делать дело наполовину. Я пойду с вами, я готов! И чем скорей, тем лучше. Поедемте к Декстеру, поедемте!
— Я очень рада, что вы согласны со мной, — сказала я, — но к чему спешить! Мы можем отправиться завтра в три часа. Я напишу ему о нашем намерении посетить его. Куда же вы?
— Я хочу немного развлечь свои мысли, — ответил он угрюмо, — и иду в библиотеку.
— Что вы будете читать?
— Кота в сапогах или что-нибудь подобное, что не идет об руку с веком.
С этой насмешкой над новыми идеями мой старый друг вышел из комнаты.
Отправив мою записку и предавшись размышлениям, я почувствовала беспокойство по поводу состояния здоровья Декстера. Как-то он провел время моего отсутствия в Англии? Не может ли кто-нибудь сообщить мне сведения о нем? Спрашивать Бенджамина значило бы вызвать новую вспышку. Пока я таким образом размышляла, в комнату вошла экономка, и я спросила ее, не слыхала ли она чего-нибудь о странном человеке, так сильно ее напугавшем.
Она покачала головой с таким видом, точно находила неприличным говорить об этом человеке.
— Неделю спустя после вашего отъезда, сударыня, — сказала она чрезвычайно серьезно и тщательно подбирая выражения, — этот господин имел наглость прислать вам письмо. По приказанию своего господина я объявила посыльному, что вы уехали за границу и чтобы он убирался вместе со своим письмом. Вскоре после того мне случилось пить чай у экономки мистрис Маколан и слышать об этом господине. Он сам приезжал в кабриолете к мистрис Маколан, чтобы справиться о вас. Как мог он без ног сидеть в экипаже и сохранять равновесие, это для меня совершенно непонятно, но дело не в том. Экономка, увидев его, говорит, как и я, что никогда его не забудет. Она сказала ему, оправившись несколько от страха, что вы и мистрис Маколан поехали ухаживать за больным. Он уехал назад, как говорила экономка, со слезами на глазах и проклятием на устах. Страшно было смотреть на него. Вот все, что я слышала о нем, сударыня, и надеюсь, что вы извините меня, если я осмелюсь сказать вам, что этот предмет (по уважительным причинам) очень для меня неприятен.
И, церемонно присев передо мной, она вышла из комнаты.
Оставшись одна, я еще сильнее забеспокоилась, думая о предстоящей мне завтра встрече. Как бы ни были преувеличены описания экономки, все же можно было сделать вывод, что Декстер не очень-то терпеливо переносил мое продолжительное отсутствие и не давал успокоиться своей нервной системе.
На следующее утро я получила ответ мистера Плеймора на мое письмо из Парижа.
Он писал кратко, не одобрял и не порицал моей решимости, но настаивал на том, чтобы я выбрала себе компетентного свидетеля, отправляясь на свидание с Декстером. Самой интересной частью письма был его конец.
«Вы должны приготовиться к тому, что мистер Декстер изменился к худшему, — писал мистер Плеймор. — Один из моих друзей посетил его на днях по делу и был поражен происшедшей в нем переменой. Ваше присутствие так или иначе произведет на него свое действие. Советов в этом отношении я не могу никаких дать вам, все будет зависеть от обстоятельств, и вы должны будете ими воспользоваться. Ваш собственный такт покажет вам, что будет благоразумнее — перевести разговор на первую жену Юстаса или нет. Все шансы на то, что он выдаст себя, сосредоточиваются на этой теме разговора, а потому старайтесь поддерживать ее, насколько возможно».
Внизу был постскриптум:
«Спросите у мистера Бенджамина, не слыхал ли он через двери библиотеки, как мистер Декстер рассказывал вам о своем посещении мистрис Маколан в ночь ее смерти».
Я обратилась с этим вопросом к Бенджамину во время завтрака перед нашей поездкой к Декстеру. Мой старый друг все так же горячо возражал против этого свидания и отвечал необычайно серьезно и сухо:
— Я не имею обыкновения подслушивать у дверей, но у некоторых людей голос бывает звонок и слышен издали. У Декстера такой голос.
— Означает ли это, что вы слышали его слова? — спросила я.
— Ни стена, ни дверь не могли заглушить его голоса, — продолжал Бенджамин, — и я слышал его гнусные слова. Да!
— Теперь я попрошу вас не только слушать, но и записывать все, что мистер Декстер будет говорить мне. Вы, кажется, привыкли писать под диктовку моего отца. Нет ли у вас маленькой записной книжечки?
Бенджамин поднял на меня глаза с величайшим удивлением.
— Одно дело писать письма под диктовку известного коммерсанта, от слова которого зависит перемещение больших капиталов из одних рук в другие, и совсем другое записывать нелепости чудовища, которого следовало бы посадить в клетку. Ваш добрый отец, Валерия, никогда не потребовал бы от меня этого.
— Простите меня, Бенджамин, но я вынуждена была просить вас об этом. Это идея мистера Плеймора, не моя, заметьте это. Сделайте это, друг мой, ради меня.
Бенджамин обратил глаза свои на тарелку с покорным видом, который убедил, что я одержала победу.
— Всю жизнь плясал я под ее дудку, — пробормотал он, — теперь уж поздно, не освободиться от нее. — И он снова взглянул на меня. — Я думал, что удалился от дел, — сказал он, — а теперь оказывается, что я должен снова обратиться в писца. Итак, что вы от меня требуете?
В эту минуту пришли доложить, что кеб ожидает нас у подъезда. Я встала и, взяв его за руку, поцеловала его в старую румяную щеку.
— Во-первых, вам нужно будет сесть за креслом Декстера так, чтобы он не мог вас видеть, а меня бы вы видели.
— Чем меньше буду я видеть Декстера, тем лучше, — проворчал Бенджамин. — Что же должен я делать, разместившись таким образом?
— Вы должны будете ждать, пока я сделаю вам знак, и потом тотчас начать записывать в книжку слова Декстера и писать до тех пор, пока я не сделаю знак перестать.
— Хорошо, — сказал Бенджамин. — По какому же знаку я должен буду начинать, и по какому — кончать?
Я к этому вопросу не была подготовлена и просила его помочь мне в этом. Но нет! Он не хотел принимать никакого деятельного участия в этом деле и соглашался быть только пассивным орудием; этим все его уступки должны были ограничиться.
Предоставленная самой себе, я с трудом придумала телеграфную систему, которая приводила Бенджамина в действие, не возбуждая подозрений Декстера. Я посмотрелась в зеркало, и серьги мои навели меня на счастливую мысль.
— Я буду сидеть в кресле. Когда вы увидите, что я, облокотившись на ручку кресла, буду играть сережкой, вы должны записывать, когда же двину кресло, значит нужно перестать. Вы меня поняли?