Не знаю, сколько часов я провела в тот вечер наверху, но мне они показались минутами. Я совсем потеряла счет времени. Когда муж оторвался от бутылки и поднялся в свою комнату, он застал там меня.
12
Намеренно оставляю нерассказанным то, что было дальше, и перехожу к событиям следующего утра.
Ни один смертный, кроме меня, не прочтет эти строки. И все же есть вещи, в которых женщине трудно исповедоваться даже себе самой. Скажу только вот что. Я испытала последнее и худшее из унижений от рук моего мужа — в то самое время, когда впервые увидела со всей очевидностью, как лишить его жизни. К полудню следующего дня он вышел из дому и отправился обходить пивные; а я тем временем окончательно решилась: вечером, когда он вернется, избавлюсь от него навсегда.
Инструменты, какими мы пользовались в прошлый день, остались лежать внизу, в одной из комнат. В доме я была совсем одна, и никто не мешал мне попытать свои силы, пользуясь преподанным им уроком. Я оказалась способной ученицей. На улицах еще не зажгли фонари, а у меня все было готово (в моей спальне и в его) — мои руки достанут его, когда он запрется на ночь.
Все эти часы мне не было страшно, меня не мучили сомнения. Я присела съесть легкий ужин, и аппетит у меня был не лучше и не хуже обычного. Впрочем, сколько помню, кое-какая перемена во мне все-таки произошла, а именно, возникло странное желание: избавиться от одиночества, скоротать с кем-то время. Но пригласить друзей я не могла — у меня их просто не было, — а потому подошла к входной двери и смотрела на идущих мимо людей.
Ко мне, озабоченно обнюхивая воздух, подбрела какая-то дворняга. Вообще я не очень жалую собак, да и прочую живность. Но эту псину я зазвала в дом, скормила ей ужин. Видно, ее где-то научили сидеть на задних лапах и просить пищу; во всяком случае, именно так она дала мне понять, что не наелась. Я расхохоталась — сейчас, в воспоминаниях, это кажется невероятным, но это чистая правда, — я хохотала, пока по щекам не потекли слезы, а маленькая псина сидела на задних лапах, навострив уши и склонив голову набок, исходя слюной от желания подкрепиться. Может быть, я слегка тронулась умом? Не знаю.
Когда собака наелась до отвала, она заскулила, требуя выпустить ее снова бродяжничать по улицам.
Когда я открыла дверь, вернуть этому существу желанную свободу, я увидела, — к дому через дорогу идет муж. «Держись от меня подальше (сказала ему я); именно сегодня — держись подальше». Но где ему было услышать меня — он здорово перебрал. Прошел мимо и, спотыкаясь, потащился наверх. Прислушиваясь, я последовала за ним. Он открыл дверь своей спальни, хлопнул ею и заперся изнутри. Я подождала немного, поднялась еще на пару ступенек. Услышала, как он бухнулся на постель. Уже через минуту из его комнаты доносился заливистый храп.
Все складывалось — лучше не придумаешь. Через две минуты, не навлекая на себя ни малейших подозрений, я могла задушить его. Я вернулась в мою комнату. Взяла заранее приготовленное полотенце. Вот, сейчас… и вдруг что-то на меня нашло. Что — сама не знаю. Знаю лишь, что меня охватил какой-то ужас и, подталкивая в спину, выгнал из дому.
Я надела шляпку, сунула в карман ключ от входной двери. Была только половина десятого — самое большое, без четверти десять. Все мысли в голове перепутались, ясной была разве что одна — бежать без оглядки и никогда сюда не возвращаться, никогда больше не видеть ни этого дома, ни мужа.
Я пошла по улице — вернулась. Пошла в другую сторону — опять вернулась. Попыталась уйти в третий раз, сделала по кварталу несколько кругов — и снова вернулась. Никуда мне не деться. Я прикована к этому дому, как пес к своей конуре. И спасения от него мне нет. Нет спасения, хоть ложись и умирай.
Когда я уже собиралась вернуться в дом, мимо прошла веселая компания молодых мужчин и женщин. «Шире шаг, — крикнул один из мужчин, — театр совсем рядом, мы как раз успеем на фарс». Я повернулась и пошла за ними. Будучи воспитанной в религиозном духе, за свою жизнь я ни разу не была в театре. И сейчас мне втемяшилось в голову: если увижу что-то совсем для меня непривычное, новое, если услышу что-то такое, от чего у меня возникнут новые мысли — вдруг это поможет мне освободиться от своих пут?
В театре они прошли в партер; я — за ними.
То, что они назвали фарсом, уже началось. На сцену выходили мужчины и женщины, они кривлялись и вертелись, о чем-то говорили и снова убегали за кулисы. Скоро все, сидевшие вокруг меня, надрывали животы от смеха и вовсю хлопали в ладоши. Шум, который они производили, меня только рассердил. Даже затрудняюсь описать свое тогдашнее состояние. Глаза, да и уши отказались мне служить, я не видела и не слышала то, что видели и слышали остальные. Наверное, мозг мне застлало пеленой, которая встала между мной и тем, что происходило на сцене. Внешне пьеса казалась вполне безобидной; но где-то на втором плане таилась опасность, таилась смерть. Актеры разговаривали, смеялись с одной целью — надуть публику, на самом же деле их не покидала мысль об убийстве. Но никто, кроме меня, этого не видел, а когда я хотела рассказать об этом соседям, оказалось, что язык мой прилип к гортани. Я поднялась и выбежала из театра. Едва ступила на тротуар, ноги сами понесли меня к дому. Я остановила кеб и велела кучеру везти меня как можно дальше (на шиллинг) в противоположную сторону. Наконец он велел мне слезать — куда он меня завез, я не представляла. Через улицу над открытой дверью светилась какая-то надпись из огней. Кучер сказал, что это — танцевальный салон. На танцах я за свою жизнь была столько же раз, сколько и в театре. У меня оставался еще один шиллинг; я заплатила его и вошла в салон — может, это зрелище меня как-то отвлечет? Вся огромная комната была залита стекавшим с потолка светом, будто в ней горел гигантский костер. Оглушительно грохотала музыка. Повсюду в объятьях друг друга вихрем кружились мужчины и женщины, и картина эта привела меня в какое-то оцепенение. Сама не знаю, что там со мной произошло. Громадная волна света с потолка вдруг красно-кроваво заалела. Человек, стоявший перед музыкантами и машущий палочкой, вдруг обрел сходство с сатаной, каким я его видела на картинке в нашей семейной Библии. А мужчины и женщины все кружились вихрем, и лица их были лицами мертвецов, а тела окутаны саванами. Я вскрикнула от ужаса; кто-то взял меня под руку и вывел за дверь. Тьма улицы пошла мне на пользу: стало как-то уютно и покойно, будто на пышущий жаром лоб легла прохладная рука. Я шла сквозь эту тьму, не ведая куда; пыталась внушить себе, что заблудилась и что рассвет застанет меня за много миль от дома. Вскоре я почувствовала, что не могу идти — слишком устала; и присела передохнуть на крылечке какого-то дома. Немного вздремнула, проснулась. Поднявшись на ноги, чтобы двинуться дальше, я случайно обернулась на дверь дома. На ней стоял тот же номер, что и на нашей двери. Я присмотрелась внимательнее. Боже правый, да я сидела на ступеньках собственного дома! Перед собственной дверью!
Едва я сделала это открытие, все мои сомнения и терзания враз улетучились. Это беспрестанное возвращение домой могло означать только одно. Противиться судьбе бесполезно, чему быть — того не миновать.