Правда, Амели ступала так осторожно, что Вальтер Скотт сказал бы: «Она, как наседка, по яйцам пройдет, ни одного не раздавит». Амели быстро вернулась к порогу мастерской и кашлянула. Джиневра вздрогнула и оглянулась; увидев недруга, она покраснела, торопливо задернула штору, чтобы скрыть свои истинные намерения, и, убрав краски в ящик, собралась домой. Она ушла из мастерской, унося в памяти образ юноши, не уступавший в изяществе Эндимиону [9] — шедевру Жироде, с которого она несколько дней тому назад писала копию.
«Так молод и уже осужден! Да кто же он такой? Ведь это не маршал Ней [10] !»
В этих трех фразах заключалась суть всех размышлений, которым два дня подряд предавалась Джиневра. На третий день, несмотря на старание прийти в мастерскую раньше всех, она застала там Амели, приехавшую на урок в карете. Джиневра и ее противница долго наблюдали друг друга, стараясь, однако, сохранить полную невозмутимость.
Амели все-таки удалось увидеть прекрасное лицо незнакомца; но, к счастью — и в то же время к несчастью, — щелка, через которую она подсматривала, была узка, и в поле зрения Амели не попали ни кивер с орлом, ни гвардейский мундир. И вот теперь она терялась в догадках.
Неожиданно, значительно ранее обычного, явился Сервен.
— Мадемуазель Джиневра, — сказал он, оглядев мастерскую, — зачем вы переменили место? Тут свет плохо падает. Садитесь-ка поближе к остальным и опустите немного занавеску.
Затем он подсел к Лоре, и работа ее удостоилась самого лестного отзыва.
— Позвольте! — вскричал он. — Да ведь эта голова нарисована превосходно! Вы станете второй Джиневрой!
Маэстро обошел все мольберты, бранил, льстил, шутил, и, как всегда, шуток его боялись больше, чем выговора.
Не послушавшись совета учителя, итальянка осталась на своем посту с твердым намерением не трогаться с места. Взяв лист бумаги, она стала делать сепией этюд головы бедного затворника. Произведение искусства, в которое вложена творческая страсть, всегда отмечено особой печатью. Умение находить подлинные краски для отображения природы или человеческой мысли есть дар гения, но иногда заменой гения служит вдохновение. Вот почему в эту трудную для Джиневры минуту дар постижения, которым она обязана была своей памяти, глубоко потрясенной виденным, а может быть, и необходимость — мать всего великого — наделили ее сверхъестественной силой таланта. Этюд головы офицера был сделан с внутренним трепетом, который Джиневра приписывала страху, но в котором психолог без труда узнал бы жар вдохновения. Время от времени она украдкой посматривала на соучениц, чтобы, в случае надобности, спрятать рисунок от нескромных покушений. Но, несмотря на свою бдительность, она упустила мгновение, когда ее безжалостная противница, прикрывшись большой папкой, навела лорнет на таинственный рисунок. Узнав лицо осужденного, мадемуазель Тирион быстро высунула голову из-за своего укрытия, но Джиневра поспешила убрать лист бумаги.
— Почему же вы все-таки остались здесь, вопреки моему указанию? — строго спросил Сервен, подойдя к Джиневре.
Ученица быстро повернула мольберт таким образом, чтобы ее рисунок не был виден другим, и, показывая его маэстро, спросила:
— Вы не согласны, что от этого освещения картина выигрывает? Может, мне все-таки лучше остаться здесь?
Сервен побледнел. Но ничто не скроется от зорких глаз ненависти, и посему мадемуазель Тирион, так сказать, вошла третьей в долю обуревавших учителя и ученицу волнений.
— Вы правы, — сказал Сервен. — Однако вы скоро будете знать больше меня, — добавил он, принужденно смеясь.
Наступила пауза, во время которой он внимательно разглядывал голову офицера.
— Да это шедевр, достойный Сальватора Роза! — воскликнул он, охваченный восторгом подлинного художника.
Услышав это, все девицы вскочили с мест, и мадемуазель Тирион ринулась вперед с быстротой тигра, бросающегося на свою жертву. В эту минуту спрятанный в тайнике офицер, проснувшись от шума, зашевелился. Джиневра опрокинула свой табурет, проговорила что-то невнятное и стала смеяться; однако она успела убрать портрет и бросить в свою папку, прежде чем грозной противнице удалось его рассмотреть. Мольберт окружили. Сервен громогласно и обстоятельно описал все красоты копии, которую тогда делала его любимая ученица, и этот маневр обманул всех, кроме Амели; спрятавшись за спиной подруг, она попыталась открыть папку, так как успела заметить, куда Джиневра спрятала этюд.
Джиневра выхватила у нее папку и, ни слова не говоря, положила перед собой. Обе девушки молча мерили друг друга глазами.
— А теперь, сударыни, по местам! — сказал Сервен. — Если вы хотите знать столько же, сколько мадемуазель Пьомбо, старайтесь поменьше разговаривать о модах и балах и не тратить времени по пустякам.
Когда все девушки снова заняли места у мольбертов, Сервен подсел к Джиневре.
— Правда, ведь лучше, что эту тайну открыла я, а не кто-нибудь другой? — вполголоса спросила итальянка.
— Да, — ответил художник. — Вы патриотка, но и в противном случае я доверился бы только вам.
Они поняли друг друга, и ученица уже не побоялась спросить учителя:
— Кто это?
— Близкий друг Лабедуайера; после злосчастного полковника он больше всех содействовал присоединению седьмого полка к гренадерам с острова Эльба. Он был командиром гвардейского эскадрона и прибыл из-под Ватерлоо.
— Как же вам не пришло в голову сжечь его мундир и кивер и переодеть его в штатское? — с упреком спросила Джиневра.
— Одежду принесут сегодня вечером.
— Вам надо было закрыть мастерскую на несколько дней.
— Он уйдет.
— Но это для него верная гибель! — сказала девушка. — Оставьте его у себя на первое время, пока буря утихнет. Париж — единственное место, где еще можно надежно спрятать человека. Это ваш друг?
— Нет, только его несчастье дает ему право на мое покровительство. Вот каким образом он оказался на моем попечении: в нынешнюю кампанию тесть мой был снова призван, встретился с этим бедным юношей и сумел спасти его от лап тех, кто арестовал Лабедуайера. Подумайте, этот юноша собирался защищать Лабедуайера! Сумасшедший!
— И вы, вы можете называть его сумасшедшим! — воскликнула Джиневра, с изумлением глядя на художника.
Сервен помолчал.
— За тестем слишком усердно следят, ему нельзя никого у себя прятать, — продолжал Сервен. — Вот почему он на прошлой неделе привел его ко мне под покровом ночи. Я надеялся, что уберегу его от чьих бы то ни было взглядов. Чулан — единственное место у нас в доме, где он может быть в безопасности.