Подстрекаемый искусными вопросами композитора, Каллист рассказал все, что произошло в Туше за эти три недели, и восхищался благородством Конти, который умело скрывал свою ярость под личиной чарующего добродушия.
— Подымемся к дамам, — сказал он. — Женщины недоверчивы, им, должно быть, кажется странным, как это мы с вами сидим здесь и не вцепляемся друг другу в волосы; чего доброго, они еще подслушают наш разговор. Я сослужу вам двойную службу, друг мой, — буду с маркизой груб, невыносим, ревнив, буду с утра до вечера упрекать ее в изменах; это самый верный путь толкнуть женщину на неверность: в результате вы будете счастливы, а я — свободен. Итак, разыгрывайте нынче вечером раздосадованного любовника; а я беру на себя роль обманутого и подозрительного мужа. Жалейте этого ангела, попавшего в лапы человека грубого, лишенного тонких чувств, оплакивайте ее! Вам пристало плакать, ибо вы молоды! Увы! Я уже больше не могу плакать, — еще одним и весьма завидным преимуществом у меня меньше.
Каллист и Конти поднялись к дамам. Юный бретонец упросил музыканта спеть, и тот исполнил знаменитое «Prima che spunti l'aurora» [51] , шедевр итальянской музыки, любимый всеми; сам Рубини не мог без дрожи петь эту арию, а Конти она доставила немало триумфов. Никогда еще Дженаро не пел так проникновенно, как в эту минуту, когда в груди его кипели столь разноречивые чувства. Каллист был в восторге. При первых же звуках этой каватины Конти бросил на маркизу взгляд, который придал словам арии жестокий смысл; она поняла его. Фелисите, аккомпанировавшая певцу, угадала этот приказ, заставивший Беатрису потупить взгляд; она посмотрела на Каллиста и решила, что юноша пренебрег ее наставлениями и попал в ловушку, расставленную Конти. Она еще больше уверилась в своем предположении, когда юный бретонец, прощаясь, поцеловал Беатрисе руку и пожал ее с доверчивым и лукавым видом. А когда Каллист добрался до Геранды, горничная и слуги уже уложили в дорожную карету Конти вещи Беатрисы, и музыкант, как он и обещал, увез маркизу еще до зари на лошадях Камилла. В предрассветном тумане г-жа де Рошфид могла незаметно для Конти бросить прощальный взгляд на Геранду, башни которой, освещенные первыми проблесками зари, белели среди уходящей ночной тьмы; она могла на свободе предаваться глубокой скорби: здесь она оставляла самый прекраснейший цветок своей жизни, свою чистую любовь, о которой грезят юные девы. Ради того, чтобы сохранить уважение света, эта женщина задушила страсть и знала, что эта любовь — последняя и единственная в ее жизни. Светская женщина повиновалась законам света, она принесла любовь в жертву приличиям, подобно тому как иные женщины жертвуют любовью ради религии или ради долга. Нередко гордость подымается до добродетели. С этой точки зрения описанная нами драма не исключение, ее переживают очень многие женщины. На следующий день Каллист явился в Туш около полудня. Когда он дошел до поворота дороги, откуда вчера заметил в окне Беатрису, он увидел Фелисите, которая бросилась ему навстречу. Они встретились у лестницы, и она произнесла ужасное слово:
— Уехала!
— Кто?! Беатриса?! — спросил Каллист, которого сообщение Фелисите поразило как громом.
— Вы сыграли на руку Конти, вы дали себя одурачить, а мне вы ничего не сказали, и я не могла вам помочь.
Она провела несчастного юношу в маленькую гостиную; он бросился на диван — туда, где так часто сидела маркиза, и залился слезами. Фелисите молча закурила свой кальян, она знала, что любые слова утешения бессильны в первые минуты безмолвной и глухой ко всему скорби.
Каллист целый день пробыл в состоянии глубочайшего оцепенения, не зная, на что решиться. Перед обедом Фелисите попросила юного бретонца выслушать ее и обратилась к нему со следующими словами:
— Друг мой, ты причинил мне жесточайшее страдание, а ведь у меня нет впереди целой жизни, прекрасной жизни, как у тебя. Для меня уже нет весны на земле и нет в душе моей любви. И я должна искать утешения не здесь, а выше. Накануне приезда Беатрисы я нарисовала тебе в этой самой гостиной ее портрет; я не хотела говорить о ней ничего дурного, ты бы мог подумать, что я ревную. Но нынче выслушай всю правду. Госпожа де Рошфид не достойна тебя. Ее разрыв с мужем вовсе не должен был сопровождаться таким шумом, но без этого шума она — ничто, она с холодным расчетом пошла на эту огласку, чтобы обратить на себя внимание; Беатриса принадлежит к тем женщинам, которые предпочитают совершить ошибку, лишь бы о них трубили, чем наслаждаться мирным счастьем; они оскорбляют общество, чтобы получить роковую милостыню злословия; они хотят заставить говорить о себе любой ценой. Ее снедает тщеславие. Ее богатство, ее ум не могли дать ей того королевского положения в салонах, которое она стремилась занять: она надеялась сравняться известностью с герцогиней де Ланже и виконтессой де Босеан, но свет справедлив, он почтит своим вниманием только истинные чувства. Маркизу, играющую комедию, свет расценил как второстепенную актрису. Ее бегство не было вызвано необходимостью, ей никто не чинил ни в чем препятствий. Среди шумных празднеств над ее головой не блестело лезвие Дамоклова меча, да к тому же в Париже очень легко устроить свои любовные дела без шума, когда любишь по-настоящему и искренне. А если она знает, что такое любовь и нежность, как же могла она уехать сегодня ночью с Конти?
Еще долго Фелисите расточала цветы своего красноречия, но поняла наконец, что все ее усилия бесполезны, и замолчала, увидев, каким решительным жестом прервал ее речь Каллист; в каждом движении юноши горела непоколебимая вера в правоту и добродетели Беатрисы; Фелисите уговорила его сойти в столовую и усадила за стол, но он не мог проглотить ни одного куска. Только в ранней юности наш организм может испытывать такую внутреннюю нервную судорогу. С возрастом наши органы ко всему приспособляются и как бы грубеют. Воздействие моральных страданий на физическую сторону недостаточно сильно, чтобы привести зрелого человека к смертельному исходу, потому что организм не сохраняет свою юношескую хрупкость. Мужчина справится с ужасным горем, которое убьет юношу, и не потому, что у взрослого человека слабее душевные переживания, а потому, что органы его крепче. Поэтому-то мадемуазель де Туш была так напугана спокойствием и покорностью Каллиста, наступившими после первого приступа отчаяния, выразившегося в слезах. Простившись с Фелисите, Каллист пожелал еще раз взглянуть на спальню Беатрисы. Он бессильно припал лбом к подушке, на которой еще вчера покоилась хорошенькая головка Беатрисы.
— Я, кажется, схожу с ума, — сказал он, пожав руку Камилла и печально спускаясь с крыльца.
Дома он застал обычное общество за партией мушки и весь вечер молча просидел возле матери. Кюре, кавалер дю Альга, мадемуазель де Пеноэль уже знали об отъезде маркизы де Рошфид и от души радовались: Каллист вернется к ним; все они исподтишка наблюдали за юношей, непривычно хмурым и молчаливым в этот вечер. Никто из собравшихся в этом старом доме не мог представить, чем кончится первая любовь для такого нетронутого, для такого чистого сердца, как сердце Каллиста.
В течение недели Каллист каждый день отправлялся в Туш; он бродил вокруг клумб и лужаек, где некогда гулял об руку с Беатрисой. Иногда он уходил далеко, в Круазик, и забирался на ту скалу, откуда он чуть не сбросил маркизу в море: он изучил каждый кустик, каждый выступ, за который цеплялась в своем падении маркиза, спрыгивал вниз и часами лежал в зарослях самшита. Его одинокие прогулки, его молчаливость, угрюмый вид в конце концов обеспокоили Фанни. Каллист метался, как дикий зверь в клетке, но в клетке безнадежно влюбленного, где, говоря словами Лафонтена, в каждом углу звучат шаги, светят взоры возлюбленной; так прошло недели две. Затем Каллист перестал ходить к заливчику; с трудом добирался он до поворота тропинки, откуда увидел в окне Беатрису. Семейство дю Геников, сверх меры обрадованное отъездом «парижан», — да будет разрешено нам воспользоваться этим чисто провинциальным определением, — не замечало ни мрачности, ни болезненного состояния Каллиста. Обе старые девицы и священник не отказывались от своих планов; они удержали в Геранде Шарлотту де Кергаруэт, и та вечерами, по обыкновению, поддразнивала Каллиста, но ничего, кроме советов относительно игры в мушку, добиться от него не могла. Все вечера Каллист просиживал между матерью и юной бретонкой, уже считавшей себя невестой, не замечая, что за ним неотступно наблюдают священник и тетка Шарлотты; на обратном пути домой старики обсуждали поведение Каллиста, его унылые ответы и истолковывали его безразличье как согласие с их взглядами на устройство его жизни. Однажды вечером, когда Каллист, сославшись на усталость, раньше обычного встал из-за стола, все присутствующие, не сговариваясь, положили карты и молча смотрели вслед юноше, выходившему из гостиной. Они с тревогой прислушивались к затихающему шуму его шагов.