— У моего сына нет возражений? — спросила госпожа де Портандюэр, взглянув на Савиньена; тот кивнул. — В таком случае пусть этим займется Дионис, — продолжала она, отодвигая бумаги с презрением, какого, по ее мнению, заслуживали деньги.
Унижать Богатство, по мысли госпожи де Портандюэр, значило возвышать Дворянство и сбивать спесь с Буржуазии. Несколько мгновений спустя на пороге показался Гупиль; он явился по поручению своего патрона за счетами.
— Зачем это? — спросила старая дама.
— Чтобы составить долговое обязательство; тут ведь не было передачи наличных из рук в руки, — отвечал старший клерк, нагло поглядывая по сторонам.
Урсула и Савиньен, впервые в жизни обменявшиеся взглядами с этим отвратительным существом, вздрогнули, словно при виде жабы, и в душу обоих закралось мрачное предчувствие. В языке человеческом нет названия этому смутному, неизъяснимому видению будущего, рождаемому, вероятно, деятельностью внутреннего существа, о котором рассказывал доктору Миноре последователь Сведенборга. Догадываясь, что эта ядовитая гадина сыграет в их жизни роковую роль, Урсула ужаснулась при появлении Гупиля, но вскоре, поняв, что Савиньен разделяет ее чувства, успокоилась и даже ощутила невыразимую радость.
— Этого клерка господина Диониса не назовешь красавцем! — сказал Савиньен, когда за Гупилем закрылась дверь.
— Разве нам есть дело до того, красивы эти люди или безобразны? — промолвила госпожа де Портандюэр.
— Что он безобразен — не его вина, — сказал кюре, — хуже, что он безмерно зол и способен на любую подлость.
Как ни старался доктор быть любезным, вскоре он сделался чопорен и холоден. Юным влюбленным было не по себе. Если бы не добродушие аббата Шапрона, чья кроткая веселость оживляла обед, положение доктора и его воспитанницы сделалось бы невыносимым. За десертом, видя бледность Урсулы, старик сказал ей: «Если тебе нехорошо, дитя мое, мы можем тотчас вернуться домой».
— Что с вами, милочка? — спросила старая дворянка.
— Увы, сударыня, — сурово отвечал доктор, — она привыкла к улыбкам, и душа ее зябнет.
— Совершенно неправильное воспитание, господин доктор, — сказала госпожа де Портандюэр. — Не так ли, господин кюре?
— Да, сударыня, — ответил Миноре, взглянув на священника, который не нашелся, что сказать. — Я признаю, что дал этому ангельскому созданию такое воспитание, что жизнь в свете убила бы ее, но я не умру, пока не огражу ее от холодности, равнодушия и ненависти.
— Крестный!.. Умоляю вас!.. перестаньте. Мне здесь очень хорошо, — вскрикнула Урсула, не отводя глаз от госпожи де Портандюэр; последние слова девушки прозвучали бы слишком многозначительно, произнеси она их, глядя на Савиньена.
— Не знаю, сударыня, хорошо ли у нас мадемуазель Урсуле, — сказал Савиньен, — но меня вы мучаете.
Услышав слова великодушного юноши, Урсула побледнела и попросила госпожу де Портандюэр извинить ее; она поднялась, оперлась на руку своего опекуна, попрощалась, вышла из дома Портандюэров, пересекла улицу, вбежала в гостиную и, уронив голову на крышку фортепьяно, разрыдалась.
— Почему ты не хочешь поверить моему стариковскому опыту, жесткосердое дитя?.. — в отчаянии воскликнул доктор. — Дворяне никогда не согласятся считать себя обязанными нам, простым буржуа. Они уверены, что оказывать им услуги — наш долг. К тому же старая дама заметила, что ты нравишься Савиньену и испугалась, как бы он тебя не полюбил.
— В конце концов, он ведь на свободе, и это главное, — ответила Урсула. — Но пытаться унизить такого человека, как вы!..
— Подожди немного, девочка моя, я скоро вернусь.
Возвратившись к госпоже де Портандюэр, доктор застал у нее Диониса, а также господина Бонграна и мэра Левро — свидетелей, без которых документы, подписанные в городках, где есть всего один нотариус, считаются недействительными. Миноре отозвал Диониса в сторону и шепнул ему на ухо несколько слов, после чего нотариус прочел текст долгового обязательства, согласно которому доктор Миноре ссудил госпоже де Портандюэр сто тысяч франков из пяти процентов под залог всей ее собственности. Когда Дионис закончил чтение, кюре посмотрел на доктора, и тот утвердительно кивнул ему. Бедный священник что-то шепнул своей прихожанке, но старая дама вполголоса ответила: «Я не желаю быть чем-либо обязанной этим людям».
— Сударь, матушка щадит меня, — сказал Савиньен доктору, — деньги будет отдавать она, а право благодарить вас предоставлено мне.
— Однако в конце первого года вам придется выплатить одиннадцать тысяч франков, включая расходы на оформление обязательства, — сказал кюре.
— Сударь, — обратился Миноре к Дионису, — поскольку господин и госпожа де Портандюэр не в состоянии уплатить вам, прибавьте эти деньги к одолженной сумме, я заплачу.
Дионис внес необходимые поправки; общая сумма исчислялась теперь ста семью тысячами франков. Когда все бумаги были подписаны, Миноре, сославшись на усталость, удалился вместе с нотариусом и свидетелями,
— Сударыня, — сказал кюре, когда все ушли, — к чему оскорблять такого превосходного человека, как господин Миноре, который сберег вам в Париже по меньшей мере двадцать пять тысяч франков и выказал немалую деликатность, дав двадцать тысяч из них вашему сыну для уплаты долга чести?
— Ваш Миноре плут, — отвечала старая дама, беря понюшку табаку, — он знает, что делает.
— Матушка полагает, что он хочет завладеть нашей фермой, чтобы вынудить меня жениться на его воспитаннице, — как будто отпрыска Портандюэров и Кергаруэтов можно женить против воли.
Час спустя Савиньен отправился к доктору, где уже собрались влекомые любопытством наследники. Появление юного виконта произвело впечатление тем более сильное, что каждый из присутствующих оценил его по-своему. Девицы Кремьер и Массен шептались, глядя на зардевшуюся Урсулу. Их матери сказали Дезире, что Гупиль, пожалуй, совершенно прав, когда толкует о возможности этого брака. Все впились глазами в доктора, но он не поднялся навстречу виконту и, слегка кивнув ему головой, продолжал партию в триктрак с господином Бонграном.
Холодность доктора поразила наследников.
— Урсула, дитя мое, поиграй нам, — сказал он.
Чтобы скрыть смущение, девушка с радостью села за фортепьяно и взялась за ноты в зеленом переплете; наследники выказали бурную радость и приготовились терпеливо сносить пытку музыкой и необходимость молчать — так жаждали они дознаться, каковы отношения между их дядюшкой и Портандюэрами.
Нередко случается, что простенькая пьеска, исполненная юной девушкой под влиянием глубокого чувства, производит более сильное впечатление, чем грандиозная увертюра, сыгранная с размахом целым оркестром. Во всяком музыкальном произведении помимо замысла композитора живет еще душа исполнителя, которому музыка дает неповторимую возможность сообщать смысл и поэзию самым незначительным фразам. Паганини некогда доказал это своей игрой на скрипке, а сегодня Шопен делает то же самое, играя на таком неблагодарном инструменте, как фортепьяно. Этот гениальный человек — не столько музыкант, сколько звучащая душа, способная выразить себя во всякой музыке, даже в простейших аккордах. Благодаря своему роковому и возвышенному душевному строю Урсула принадлежала к числу этих редких гениев; вдобавок старый Шмуке, учитель, приезжавший в Немур каждую субботу, а во время пребывания Урсулы в Париже занимавшийся с нею ежедневно, довел мастерство своей ученицы до совершенства. Девушка выбрала «Сон Руссо» — юношеское сочинение Герольда [160] , не лишенное, впрочем, известной глубины, открывающейся в хорошем исполнении; она вложила в свою игру все томившие ее чувства и оправдала подзаголовок пьесы — «Каприз». Ее душа, изливаясь в аккордах нежных и мечтательных, говорила с душою Савиньена и окутывала ее облаком почти зримых мыслей. Сидя возле рояля, облокотившись на его крышку и подперев голову левой рукой, молодой дворянин любовался Урсулой, которая, глядя вперед, казалось различала за деревянной стенкой инструмента некий таинственный мир. Достало бы и меньшего, чтобы влюбиться без памяти. Искренние чувства наделены магнетической силой, а Урсула, можно сказать, старалась открыть юноше свою душу, как кокетка, наряжаясь, открывает грудь и плечи. Итак, Савиньен откликнулся на зов сердца девушки, которая, стремясь поделиться самым сокровенным, обратилась к единственному искусству, говорящему с мыслью на языке мысли и не прибегающему к словам, краскам и формам. Душевная чистота обладает той же притягательной силой, что и детство, она столь же пленительна и неотразима, а между тем никогда еще душа Урсулы не была так чиста, как в эти мгновения, когда она вступала в новую жизнь. Кюре разрушил грезы юноши, предложив ему быть четвертым в висте. Урсула продолжала играть, наследники все разошлись, за исключением Дезире, которому хотелось вызнать намерения двоюродного дедушки.