— Нынче Рода более не существует [155] , матушка, — отвечал Савиньен, — остались одни индивидуумы! Прошли те времена, когда дворяне стояли друг за друга горой. Нынче никому нет дела до того, что вы носите фамилию Портандюэр, что вы отважны, что вы трудитесь на благо государства; вас спрашивают только об одном: «Какой налог вы платите?»
— А король? — спросила старая бретонка.
— Король разрывается между двумя палатами, как мужчина между женой и любовницей. Поэтому мне нужна богатая невеста любого происхождения, пусть даже крестьянская дочь — лишь бы за ней давали миллион и она была сносно воспитана, иначе говоря, лишь бы она окончила пансион.
— Об этом не может быть и речи! — сказала госпожа де Портандюэр.
Услышав эти слова, Савиньен нахмурился. Он знал твердую, как гранит, волю матери, иначе называемую бретонским упорством, и потому решил сразу выяснить ее отношение к щекотливому вопросу о браке.
— Итак, если бы я полюбил, например, воспитанницу нашего соседа, Урсулу, вы не позволили бы мне жениться на ней?
— Пока я жива, нет. После моей смерти ты один будешь отвечать за честь Портандюэров и Кергаруэтов и за чистоту их крови.
— Значит, вы заставите меня умирать от голода и отчаяния во имя слов, которые нынче остаются пустым звуком, если не подкреплены звоном золота.
— Ты будешь служить отечеству и положишься на волю Божию.
— Вы хотите, чтобы я ждал вашей смерти?
— Это было бы чудовищно с твоей стороны, вот и все.
— Людовик XIV едва не женился на племяннице выскочки Мазарини [156] .
— Сам Мазарини этому противился,
— А вдова Скаррона [157] ?
— Она была урожденная д'Обинье! Да и брак был тайным. Но я очень стара, сын мой, — сказала госпожа де Портандюэр, покачав головой. — Когда меня не станет, женитесь на ком угодно.
Савиньен, любивший и почитавший мать, промолчал, но сразу решил стоять на своем с не меньшим упорством и непременно жениться на Урсуле: благодаря несогласию матери мысль о девушке приобрела, как водится в подобных случаях, сладость запретного плода.
Когда после вечерни доктор Миноре и Урсула, одетая в бело-розовое платье, вошли в холодную гостиную Портандюэров, девушку пробрала нервная дрожь, словно ей предстояло просить о милости королеву Франции. С тех пор как она открыла доктору свое сердце, маленький домик Портандюэров казался ей дворцом, а его хозяйка — средневековой герцогиней, стоящей неизмеримо выше ее, дочери виллана. Никогда еще Урсула не сознавала с такой безысходностью, как велика пропасть, отделяющая виконта де Портандюэра от воспитанницы врача, дочери полкового музыканта — бывшего певца Итальянской оперы и побочного сына органиста.
— Что с вами, дитя мое? — спросила Урсулу старая дама, приглашая ее сесть рядом с собой.
— Сударыня, я смущена честью, которую вы соблаговолили мне оказать...
— Ну, милая, — ответила госпожа де Портандюэр бесконечно язвительным тоном, — я знаю, как ваш опекун любит вас, и стараюсь сделать ему приятное, ведь он вернул мне блудного сына.
— Однако, дорогая матушка, — возразил Савиньен, с болью душевной видя, как сильно покраснела Урсула и какого труда ей стоило сдержать слезы, — даже если бы мы ничем не были обязаны господину кавалеру Миноре, мы, смею заверить, с не меньшей радостью наслаждались бы обществом мадемуазель Мируэ, оказавшей нам честь своим визитом.
Тут юноша с многозначительным видом пожал доктору руку и добавил: «Вы, сударь, — кавалер ордена Святого Михаила, древнейшего французского ордена, а это, без всякого сомнения, равносильно дворянскому званию».
Безупречная красота Урсулы, красота, которой несчастная любовь придала в последние несколько дней ту одухотворенность, которой отличаются портреты кисти великих мастеров, обнажающие самую душу модели, поразила и насторожила госпожу де Портандюэр: старая дворянка заподозрила, что за щедростью доктора скрывается честолюбивый расчет. Ее фраза, обращенная к Урсуле, задела доктора, в ней звучало умышленное пренебрежение к существу, которое он любил больше всего на свете; однако старик не мог сдержать улыбки, когда услышал, что Савиньен величает его кавалером, — он разглядел в этом преувеличении отвагу влюбленного, не боящегося показаться смешным.
— В прежние времена ради того, чтобы получить орден Святого Михаила, люди шли на любые безумства, — сказал бывший лейб-медик, — но ныне, господин виконт, орден этот, равно как и многие другие привилегии, утратил свое значение! Нынче им жалуют лишь врачей да нищих художников. Короли недаром объединили его с орденом Святого Лазаря [158] — бедного малого, которого, если не ошибаюсь, вернуло к жизни чудо! Так что орден Святых Михаила и Лазаря, — своего рода символ нашего существования.
После этой реплики, исполненной достоинства и в тоже время весьма ехидной, наступила тишина; никто не хотел нарушить молчания, которое становилось тягостным, но тут в дверь постучали.
— Вот и наш дорогой кюре, — сказала старая дама и поднялась навстречу аббату Шапрону, оказывая ему честь, которой не удостоились ни Урсула, ни доктор.
Старик с улыбкой смотрел то на свою воспитанницу, то на Савиньена. Человек неумный стал бы сетовать и обижаться на обращение госпожи де Портандюэр, Миноре же с его жизненным опытом без труда обошел этот риф: он принялся обсуждать с виконтом опасность, грозящую Карлу X в связи с назначением Полиньяка главой правительства [159] . Выждав достаточно, чтобы разговор о деньгах не показался местью, доктор как бы между прочим показал старой дворянке бумаги — иск кредиторов и их расписки, подтверждающие расчеты его нотариуса.