— Постойте, — вскричал молодой человек.
Он попросил тетушку Буживаль присесть и торопливо написал:
«Дорогая моя Урсула, ваше письмо разбило мне сердце: я вижу, что вы понапрасну измучили себя, что души наши впервые в жизни говорили на разных языках. Если я до сих пор не назвал вас своей женой, то лишь потому, что не могу жениться без согласия матери. Восемь тысяч ливров ренты и прелестный домик на берегу Луэна — разве этого мало для счастья? Мы подсчитали, что с помощью тетушки Буживаль сможем откладывать по пять тысяч франков в год! Однажды вечером, в саду вашего дядюшки, вы позволили мне считать вас моей невестой и теперь не вправе самовольно порвать связующие нас узы. Стоит ли говорить, что вчера я со всей решительностью уверил господина дю Рувра, что, будь я даже свободен, я не пожелал бы связать свою жизнь с юной особой, вовсе мне незнакомой, как бы богата она ни была. Матушка не хочет более вас видеть, и я теряю счастливую возможность проводить вечера в вашем обществе, но не отнимайте у меня тех кратких мгновений, которые я проводил под вашим окном... До вечера. Никто не может разлучить нас».
— Не медлите, голубушка, — сказал Савиньен тетушке Буживаль. — Она не должна тревожиться ни одной лишней минуты...
Под вечер, в четыре часа, возвращаясь с прогулки, которую он ежедневно совершал только для того, чтобы пройти мимо дома Урсулы, Савиньен подошел к окну своей возлюбленной; она еще не совсем оправилась от пережитых волнений и была немного бледна.
— Мне кажется, я только теперь поняла по-настоящему, какое это счастье — видеть вас, — призналась она.
— Вы как-то сказали мне, — с улыбкой заметил Савиньен, — а ведь я помню все ваши слова — «Любовь терпелива, я подожду!» Неужели любовь ваша, дорогое мое дитя, так недоверчива?.. О! вот на чем мы помиримся. Вы уверяли, что любите меня сильнее, чем я вас. Но разве я хоть раз усомнился в ваших чувствах? — И он преподнес девушке букет цветов, составленный так, чтобы выразить все его мысли [177] .
— У вас нет причин сомневаться в моих чувствах. К тому же вы многого не знаете, — добавила Урсула смущенно.
Она предупредила почтальона, чтобы ей не приносили никаких писем. Но не успела она проводить глазами Савиньена, повернувшего с Главной улицы на улицу Буржуа, как нашла на своем кресле неведомо как попавшую туда записку: «Трепещите! отвергнутый поклонник страшнее тигра». Несмотря на мольбы Савиньена, она из осторожности не открыла ему зловещую причину своих страхов. Теперь ее снова объял смертный холод, и только память о несказанном счастье, которое она испытала, увидев Савиньена, казалось навсегда потерянного для нее, ненадолго прогоняла страх. Для всякого человека неизвестность — самая мучительная пытка. Для души неведение — бесконечность, неизмеримо обостряющая страдание. Но Урсула страдала особенно сильно. Она вздрагивала от каждого шороха, боялась тишины, не доверяла стенам собственного дома. Она лишилась сна. Ничего не зная о натуре девушки, хрупкой, как цветок, Гупиль, этот гений зла, инстинктивно нашел способ отравить ее существование, нанести ей смертельный удар. Тем не менее следующий день прошел без происшествий. До позднего вечера Урсула играла на фортепьяно, наконец сон сморил ее, и она легла почти успокоенная. В полночь ее разбудила серенада, которую исполнял целый оркестр: кларнет, гобой, флейта, корнет-а-пистон, тромбон, фагот, флажолет и треугольник. Все соседи прилипли к окнам. Бедная девочка, и без того напуганная обилием народа на улице, содрогнулась от ужаса, когда услышала, как хриплый, бесстыдный мужской голос заорал: «В честь красотки Урсулы Мируэ от ее любовника». На следующий день было воскресенье; в городе только и толковали что о ночной серенаде; входя в церковь и выходя оттуда, Урсула ловила на себе жадные, любопытные взгляды столпившихся на площади немурцев. Все они судачили о ночной серенаде и терялись в догадках. Урсула вернулась к себе ни жива ни мертва и больше не показывалась на улице; кюре посоветовал ей прочесть вечернюю молитву дома. В прихожей на каменном полу валялось письмо; девушка подняла его и прочла, надеясь отыскать в нем разгадку ночного происшествия. Самые черствые существа поймут, что должна была она почувствовать, когда взору ее предстали страшные строки:
«Смиритесь с мыслью стать моей женой, богатой и обожаемой. Я этого хочу. Живая или мертвая, вы будете принадлежать мне. Ваш отказ принесет несчастье не только вам одной.
Тот, кто вас любит и кто рано или поздно будет обладать вами».
Странная вещь! В тот миг, когда нежная и кроткая жертва этих козней увядала, подобно сломанному цветку, девицы Массен, Дионис и Кремьер завидовали ей.
— Везет же Урсуле, — судачили они. — Все заняты ею, все ее ублажают, ссорятся из-за нее! Серенада, говорят, была великолепна! С корнет-а-пистоном!
— А что такое пистон?
— Новый музыкальный инструмент! Знаешь, такой длинный! — объяснила Анжелина Кремьер Памеле Массен.
Савиньен с утра отправился в Фонтенбло в надежде узнать, кто нанял музыкантов стоящего там полка, но, поскольку в полковом оркестре на один инструмент приходилось по два музыканта, выяснить, кто именно побывал в Немуре, оказалось невозможно. По просьбе Савиньена полковник запретил музыкантам играть для частных лиц без его разрешения. Молодой дворянин повидал королевского прокурора, опекуна Урсулы, объяснил ему, насколько опасны подобные сцены для девушки хрупкого здоровья и обостренной чувствительности, и попросил заняться поисками злоумышленника. Три дня спустя немурцев вновь разбудили звуки серенады: теперь оркестр состоял из трех скрипачей, флейтиста, гитариста и гобоиста. На этот раз музыканты скрылись в направлении Монтаржи, где в это время выступала труппа бродячих артистов. В паузе между двумя мелодиями чей-то голос пронзительно и слащаво прокричал: «В честь дочери полкового музыканта Мируэ». Так весь Немур узнал профессию отца Урсулы, которую старый Миноре так тщательно скрывал.
На этот раз Савиньен никуда не поехал: днем он получил из Парижа анонимное письмо со страшным пророчеством:
«Ты не женишься на Урсуле. Если ты хочешь, чтобы она осталась жива, поторопись уступить ее тому, кто любит ее сильнее тебя, ибо ради ее прекрасных глаз он сделался музыкантом и актером и скорее умертвит ее, чем отдаст тебе».
Немурский врач трижды за день навестил Урсулу, которую адские козни неизвестного врага потрясли так сильно, что жизнь ее была в опасности. Прелестная девушка, втоптанная в грязь, сносила пытку с терпением христианской мученицы: в глубоком молчании, подняв очи горе и не проронив больше ни слезинки, она горячо молилась, ожидая новых ударов и прося Господа положить конец ее страданиям.