Вернувшись вечером, Владислав Захарович выслушал няню и первым делом попросил Колю показать ему тетрадь. Среди потоков нечитаемого бреда, смеси придуманных и существующих слов, он увидел фразы, из которых складывался рассказ – маленький, очень простой рассказ о том, как жители подъезда реагируют на рожающую под лестницей кошку. Чешкин-старший посидел над ним в задумчивости, усмехнулся точно подмеченному сходству с реальными персонажами, а на следующий день купил для Коли большую тетрадь альбомного формата и несколько ручек – на выбор. «Старайся сам отделять зерна от плевел, – сказал он внуку, не расшифровывая, что вкладывает в свои слова, – но если не получится, не принуждай себя. Пиши, как пишется».
А затем с недоверчивой радостью наблюдал, как с каждой неделей Колины записи становятся все более понятными, как постепенно исчезают из них безумные сочетания, не имеющие смысла, словно мальчик нащупал хвостик ниточки, выводящей его из лабиринта, и теперь медленно идет, не выпуская ее из рук, иногда ступая ошибочно, но быстро возвращаясь на правильный путь. Поначалу Коля записывал все, что видел вокруг, но со временем стал фантазировать, придумывать все более сложные сюжеты, иногда создавая целые фантасмагории.
Никто не заметил, в какой момент он начал сочинять стихи. Выяснилось это почти случайно, когда на родительском собрании в конце года классная похвалила Владислава Захаровича за то, что тот привил внуку любовь к поэзии, и продемонстрировала подшивку стенгазеты. В каждом номере печатались Колины стихи. К изумлению Чешкина, он не увидел в них той несуразности, что в текстах: это были, безусловно, совсем детские, но очевидно талантливые стихи – со свежей рифмой, неизбитыми метафорами, осознанной аллитерацией. «Надо же, – думал ошеломленный Владислав Захарович, возвращаясь домой с собрания. – А ведь Коля и впрямь талантлив! Мальчик мой...»
Он записал внука в литературный кружок при Доме пионеров, но Коля после двух посещений наотрез отказался туда ходить. Он не терпел никакого принуждения, а его уговаривали писать на заданную тему. Мальчик продолжал сочинять сам, исписывая одну тетрадь за другой: все их Владислав Захарович нумеровал и бережно складывал в шкаф, с радостью констатируя, что и без всякого кружка внук пишет все лучше и лучше.
Когда Коля перешел в шестой класс, Чешкины переехали, и ему пришлось менять школу. Так он оказался в одной компании с Ланселотом, Швейцарцем и Крапивиным. Неожиданно они подружились – троица взяла нечто вроде шефства над новичком, оказавшимся достопримечательностью класса: стихи Чешкина даже регулярно публиковали в «Пионерской правде».
И Денис, и Сенька, и Димка ощущали одно и то же: их странноватый новый друг нуждается в защите. И по молчаливому уговору не давали Колю в обиду. Они стали завсегдатаями дома Владислава Захаровича, и тот привязался к мальчишкам, испытывая к ним огромную благодарность за то, что они дружат с его внуком. Когда все четверо собирались в Колиной комнате, к ним приходила Полинка, но ее не прогоняли: по тому же молчаливому уговору на девочку распространялась аура неординарности старшего брата.
До семнадцати Колиных лет Владислав Захарович дожил в счастливой уверенности, что все тревоги о психическом здоровье внука остались в прошлом. Чем старше становился Коля, тем заметнее было, что он слегка «не от мира сего», но дед утешал себя мыслью, что парень понемногу адаптируется, и не последнюю роль в этом играют его друзья.
На следующее утро после своего дня рождения Коля проснулся в квартире один. Был выходной день раннего лета. Полину дед повел в кружок танцев, которыми она занималась с шести лет, Крапивин со Швейцарцем собирались зайти после обеда, чтобы всем вместе поехать купаться в прудах Стрешневского парка. Коля лежал в кровати и смотрел на пятна света на потолке. Вдруг совершенно очевидно стало для него, что, шагнув из окна, он не упадет, а превратится в одно из этих солнечных пятен, и сможет бегать по потолку, ощущая шершавость побелки, и быть невероятно счастливым, таким счастливым, каким не может стать ни один человек при жизни.
В квартире стояла тишина, но из двора доносилась играющая в чьей-то машине песня «Биттлз».
– Айм фоллоу зе сан, – пропел Коля вслед за ливерпульской четверкой и негромко рассмеялся.
В одну долю секунды все вокруг него сложилось в одно целое – и беготня пятен на потолке, и песня о том, как кто-то пойдет за солнцем однажды в прекрасный день, и внезапное ощущение невесомости собственного тела, придавленного к кровати одеялом (казалось: откинь – и взлетишь). Смерти не было. Был солнечный свет, и была необходимость избавиться от самого себя – на время, – чтобы потом стать и собой, и одновременно чем-то другим.
Коля вылез из-под одеяла, прошлепал босыми ногами по теплому полу, по которому свет протянул дорожку к окну, и эта золотистая дорожка на линолеуме тоже оказалась необходимой частью того целого, что окружало его сегодня. Мир не разбивался на куски, как это частенько с ним случалось, не выдувал пузырями отдельные уродливые свои проявления. Он был прекрасен, но его красота не была бесцельна – она служила направлением.
Коля отодвинул тугой шпингалет, распахнул окно и вылез на подоконник, ощущая, что невесомость ближе с каждым мгновением.
Владислав Захарович, возвращавшийся домой с Полиной раньше времени, потому что занятия отменили, поднял глаза на окна квартиры, увидел фигуру внука, стоявшего, согнувшись, на подоконнике, увидел, как черные волосы взметнул порыв ветра, и со всей ясностью понял, что сейчас произойдет.
– А-а-а! – закричал он хрипло и надрывно, выдергивая руку из влажной ладошки Полины, и в судорожном рывке метнулся в сторону дома.
Однако девочка держалась за его пальцы крепко. Она упала, и несколько шагов Чешкин тащил ее, ничего не понимающую, по асфальту, сдиравшему кожу с белых, почти не загоревших коленок. Почувствовав боль, Полина сначала закричала, а затем заплакала. Руку деда она так и не отпустила.
В облако звуков, окутавших Колю, стоявшего на окне шестого этажа, – в мелодичную песню, скрип качелей в соседнем дворе, порывы ветра и крики чаек – ворвался звук, которому не было места в этом прекрасном дне: громкий, отчаянный плач его сестры. И в одну секунду разрушил гармонию, царившую в Колиной душе. Он перевел взгляд вниз, увидел оседающего возле Полины деда, и с горестным ужасом ощутил, как его невесомость исчезла, а мир снова стал набором расколотых образов. Потом он осознал, что с его семьей случилось что-то плохое, спрыгнул с подоконника в комнату и бросился в одних трусах из квартиры, боясь, что у деда случился сердечный приступ.
В тот год он повторил свою попытку еще два раза; на второй она почти увенчалась успехом, но помешала не вовремя залаявшая на соседском балконе собака – вслед за ней вышел сосед, и Коле пришлось быстро спрятаться в комнате. Несколько раз он старательно погружался в состояние невесомости, пойманное им однажды, но удавалось редко, и только тогда, когда он находился в одиночестве. В присутствии других людей у него ничего не получалось. Он ощущал, физически ощущал чужое дыхание, чувствовал тянущие его к земле чужие мысли, страхи и радости, и не в силах был отрешиться от того материального, что окружало его и воплощением чего являлся человек, сидящий в соседней комнате. Кто бы он ни был – дед, Полина или Денис Крапивин, зачастивший к ним в гости в последнее время. Если с Колей в квартире кто-то находился, у того, что он собирался сделать, появлялось свое название – неправильное, отвратительное, придающее невероятно искаженный смысл всем его действиям. Самоубийство – даже произнести противно.