* * *
– У Николая Чешкина были суицидальные наклонности, – сказал Макар. – Ему требовался постоянный присмотр.
– Врачебный?
– Думаю, что и врачебный тоже, но по каким-то причинам его семья предпочитала следить за ним сама. Родителей у него не было. Дома с ним все время кто-то находился, как правило – дед либо сестра, или же приезжала женщина, которая когда-то нянчила Полину Чешкину.
– Та девушка, с которой ты разговаривал, и есть его сестра?
– Да. Младшая, у них разница в восемь лет. Обожала брата, даже начала писать стихи, подражая ему, – кстати, как оказалось, удачные. Крапивин говорит, они оба талантливы, но Николай был настоящим поэтом. У него вышли небольшими тиражами три сборника стихов, появились поклонники, в Интернете даже есть сайт, посвященный творчеству Чешкина. Он пытался работать, но ни на одном месте долго не задерживался: иногда у него случались своего рода затмения, которые окружающими расценивались как проявление психической болезни. Впрочем, очевидно, он и в самом деле был болен.
– Его лечили?
– Не знаю. Судя по рассказу Дениса Ивановича, который поначалу очень не хотел со мной разговаривать, в конце концов вокруг Николая Чешкина создалось определенное равновесие, старательно поддерживаемое его мирком...
– В который входили Ланселот со Швейцарцем и Крапивиным, – подхватил Бабкин.
– Совершенно верно. Они опекали его, заходили к Чешкиным почти каждый день, рассказывали Николаю новости, потому что последние несколько лет он не мог читать газеты и не смотрел телевизор, а обо всех событиях узнавал от деда и сестры. Крапивин описывает его как умного, доброго, крайне впечатлительного человека, с которым было исключительно интересно общаться. Говорит – «Коля мыслил парадоксами». Если верить Денису Ивановичу, они навещали Чешкина не из жалости, а оттого, что любили его и считали своим другом.
Бабкин с сомнением взглянул на него, и Макар ответил на его невысказанный вопрос:
– Я думаю, он говорит правду. Во всяком случае, сам Крапивин, похоже, верит в свои слова. На жалости такие длительные отношения – со школы, с перерывом на институт, потому что Силотский уезжал учиться в другой город – не продержались бы. Нет, каждый из этих троих находил в общении с Чешкиным что-то свое. Предполагаю, не последнюю роль в их отношении к Коле сыграли Полина с Владиславом Захаровичем – они люди незаурядные, интересные, и я не удивлюсь, если кто-то из троицы был привязан не только к Николаю, но и к его сестре. Кому-то из друзей льстило участие в судьбе хорошего поэта, кто-то самоутверждался, заботясь о нем, кто-то получал от семьи Чешкиных тепло, которого ему не хватало в своей собственной.
– Швейцман, Ланселот, Крапивин – в таком порядке ты их назвал? Думаешь, Силотский самоутверждался?
– Точно сейчас уже никто не скажет. Ланселот принимал самое деятельное участие в его судьбе, настаивал на том, что Николай не должен запирать себя в четырех стенах, и несколько раз организовывал совместные палаточные выезды на какую-то дикую речку.
– И Чешкина они брали с собой?
– Да. По утверждению Ланселота, который постоянно спорил с дедом Николая, Чешкин был куда здоровее, чем считали окружающие. Это был неисчерпаемый источник их пререканий, и пару раз дело доходило до ссор. Дмитрий Арсеньевич полагал, что отношение к Коле как к психически больному не помогает ему, а усугубляет его болезнь, а дед Николая возражал, что раз он ежедневно занимается здоровьем внука и отвечает за него, то пусть Силотский проверяет свои теории на ком-нибудь другом. Думаю, ты можешь представить, с какой настойчивостью Дмитрий пытался доказать ему свою правоту.
Бабкин молча кивнул, остановив машину в переулке возле кафе, где они собирались пообедать. Он не сделал попытки выйти, внимательно слушая Макара.
– Их поездки на природу проходили удачно, а из последнего похода Николай даже привез рассказ, который написал там за одну ночь. Его опубликовали в нескольких журналах, и Силотский считал их практически вещественными доказательствами того, что прав он, а не Владислав Захарович. Однако старый Чешкин упорно стоял на своем, никогда не оставлял внука без присмотра и, как я понимаю, даже контролировал круг людей, с которыми Николаю разрешено было общаться.
Илюшин сделал паузу, оглядел знакомый переулок, словно убеждаясь, что они приехали туда, куда хотели. Солнце играло на крышах домов, под которыми дворники растянули красные ленты ограждений с предупреждающей надписью «Осторожно! Возможно падение снега и наледи!»
– А что случилось потом? – нетерпеливо спросил Сергей.
– Старшему Чешкину пришлось уехать из города. Забыл сказать, что он, несмотря на возраст, активно работает, занимается своей художественной галереей. Потребовалась командировка в другой город, а Полина сидела в больнице с той самой няней, которая когда-то давно помогала деду растить ее. Няня у них была кем-то вроде друга семьи, Владислав Захарович помог пристроить ее в хорошую больницу. Она умирала, об этом все знали.
– Кто остался с Николаем? – спросил Бабкин, догадываясь, какой ответ он услышит.
– Силотский. Он всех успокоил, сказал, чтобы никто ни о чем не тревожился, Коля будет под его присмотром. Им нужно было провести вместе день и ночь, а на следующее утро Владислав Захарович возвращался домой. Вечером Полина улучила время и приехала из больницы, проверила брата, убедилась, что все и в самом деле в порядке: Николай был очень доволен тем, как они с Ланселотом проводят время, смеялся, шутил, был очень оживлен. Она уехала успокоенная и всю ночь провела возле бывшей няни.
– А Чешкин с Силотским?..
– Чешкин с Силотским... – повторил Макар. – Тут, как ты понимаешь, начинается та часть рассказа, достоверность которой уже никто никогда не проверит, потому что известна она со слов единственного человека – Дмитрия Арсеньевича. А Дмитрий Арсеньевич утверждал, что в ту ночь Чешкин казался ему совершенно здоровым: они рассуждали с ним о том, как сложились судьбы у каждого из четверки, и что из этого можно было предугадать в школе, а что нет, затем выпили бутылку красного вина под хороший ужин, заказанный Силотским в ресторане, и разговаривали до полуночи. Ланселот придерживался мнения, что чем старше становится Николай, тем успешнее он изживает из себя проявления болезни. У него имелась теория, объясняющая суицидальные вспышки друга подростковым буйством гормонов: он даже приводил в обоснование какие-то медицинские исследования. Впрочем, это неважно. Около полуночи Силотскому позвонила женщина, одна из его любовниц, и попросила к ней приехать.
– И он согласился? – поразился Сергей.
– Да. Потом, оправдываясь, Ланселот все объяснял своим «кобелизмом», как он это называл...
– Оправдываясь?!
– Ну хорошо, не оправдываясь, а просто объясняясь. Бабенка была его давней любовницей, по которой он сходил с ума, – между прочим, она его бросила, и, полагаю, именно этим объяснялась его тяга к ней. Силотский не терпел поражений. Когда она позвонила ночью, спустя два месяца после разрыва, и попросила его приехать, недвусмысленно сказав, чего она от него хочет, Силотский не выдержал. Он поговорил с другом, упросил его проявить понимание, и Николай, к огромному облегчению Дмитрия Арсеньевича, не просто не стал возражать – напротив, он сам предложил Ланселоту вернуться часам к одиннадцати, за час до приезда Владислава Захаровича. У него, как сказал Чешкин, в голове вертелась одна идея, которую он хотел записать, и эта идея так его увлекла, что он готов был начать немедленно, а присутствие Ланселота его сдерживало. Когда Силотский уходил в предвкушении постельных радостей, Николай уже сидел за столом и писал, махнул ему вслед рукой и даже не встал, чтобы проводить до двери. Разумеется, Дмитрий Арсеньевич рассказывал потом, что он видел перед собой совершенно здорового, искренне увлеченного своим делом человека, который не хотел, чтобы ему мешали.