— Знаешь, Лабриер, — сказал Каналис, подливая клерку шампанского, — из этого славного малого вышел бы замечательный секретарь посольства...
— Такой замечательный, что он мог бы подсидеть своего патрона! — заметил карлик, бросая на Каналиса взгляд, дерзость которого потонула в пене шампанского. — Благодарности во мне нет ни чуточки, зато вполне достаточно пронырливости, чтобы сесть вам на шею. Этакого большого поэта оседлает недоносок!.. Здорово, а? Что ж, это случается и даже довольно часто... в издательском деле. Ну что вы смотрите на меня, как на шпагоглотателя? Эх, дорогой гений, вы же незаурядный человек, поскольку вы гений, и прекрасно понимаете, что только дураки верят в благодарность. Сие понятие значится в словаре, но отсутствует в человеческом сердце. Благодарность имеет цену лишь на горных высотах, которые не называются ни Парнасом, ни Пиндом [96] . Уж не думаете ли вы, что я должен в ноги кланяться жене моего патрона за то, что она меня воспитала? Как бы не так! Разве я у нее в долгу? Весь город уплатил ей по этому счету уважением, похвалами, восхищением — словом, самой полноценной монетой. Я не признаю добрых дел, которыми пользуются, как капиталом, чтобы получить проценты в виде удовлетворенного самолюбия. Люди торгуют услугами, а благодарность, попросту говоря, — барыш, вот и все. А интрига особая статья: она мое божество. Бросьте, — сказал он в ответ на возмущенный жест Каналиса, — разве вы не преклоняетесь перед способностью изворотливого человека, умеющего взять верх над человеком гениальным? Ведь такая способность означает зоркий глаз, неусыпную бдительность, наблюдательность; умение подметить пороки и слабости власть имущих и уловить благоприятный момент. Спросите у дипломатов, разве их самый блестящий успех не является победой хитрости над силой? И будь я вашим секретарем, барон, вы бы скоро стали первым министром, потому что я был бы в этом заинтересован, и даже очень! Хотите получить доказательство моих дарований? Слушайте, вы обожаете мадемуазель Модесту, и вы правы. Она молодчина — настоящая парижанка. Уважаю таких! Иногда и в провинции попадаются парижанки. Наша Модеста — девица с головой, она поможет мужу сделать карьеру... В ней есть что-то, — проговорил он, прищелкивая пальцами. — Но у вас опасный соперник в лице герцога. Что вы мне дадите, если я через три дня спроважу его из Гавра?
— Допьем эту бутылку, — проговорил поэт, наполняя стакан Бутши.
— Вы меня напоите допьяна, — сказал клерк, поглощая девятый бокал шампанского. — Найдется ли у вас постель, где бы я мог поспать часок-другой? Мой патрон воздержан, как осел, да он и есть настоящий осел, а супруга его — жирафа! Строгие особы! Пожалуй, еще будут меня бранить за то, что я выпил. Ну, и верно: у них в голове хоть и пусто, да она не кружится, у меня ума палата, да я весь его растерял, а мне еще надо сегодня составлять всякие акты-контракты... — Затем, следуя особой логике пьяных, он воскликнул: — Экая память! Не уступит моей благодарности.
— Бутша, — воскликнул поэт, — ты только сейчас говорил, что не умеешь быть благодарным! Ты себе противоречишь.
— Ни капли, — продолжал клерк. — Забвение — знак презрения. А то, что надо, я помню крепко. Будьте уверены, из меня получится знатный секретарь.
— Но как ты примешься за дело, чтобы спровадить герцога? — спросил Каналис, очень довольный тем, что разговор принял желательное направление.
— Сие вас не касается! — проговорил клерк, громко икнув.
С трудом поворачивая голову, Бутша переводил взгляд с Жермена на Лабриера и с Лабриера на Каналиса, как это делают люди, когда чувствуют, что пьянеют, и опасаются, не понизилось ли к ним уважение окружающих, ибо когда в вине тонут все чувства, на поверхности остается лишь самолюбие.
— Послушайте, великий поэт, вы, я вижу, большой шутник! Неужто вы принимаете меня за одного из ваших читателей? Я все понимаю. Ведь это вы заставили своего друга скакать во весь опор в Париж, вы послали его собрать сведения о семействе Миньон... Я все понимаю, я все привираю, ты привираешь, мы привираем... Ладно! Но будьте так любезны, не считайте меня дураком. Поверьте, я о своем положении никогда не забываю. У меня во всем расчет. У старшего клерка мэтра Латурнеля сердце словно несгораемый шкаф... Язык мой не выдаст ни единой тайны клиентов. Я знаю все, а будто ничего не знаю. Да еще вот что — моя страсть всем известна. Модеста — моя любовь, моя ученица, она должна сделать хорошую партию... И я улестил бы герцога, если б это понадобилось. Но вы женитесь...
— Жермен, кофе и ликеры! — приказал Каналис.
— Ликеры? — повторил Бутша, закрываясь рукой, словно полудева, которая пытается противостоять искушению. — Ах, бедные мои акты-контракты! Среди них как раз есть брачный контракт. А знаете, младший клерк у нас глуп, как пробка. Перепутает статьи в контракте и... по...по...посягнет, по...пожалуй, на неотъемлемое достояние будущей супруги. Он считает себя красавцем, потому что вымахал ростом до крыши... Болван!
— Выпейте, вот Чайные сливки — ликер, привезенный с островов, — сказал Каналис. — Напиток, достойный человека, с которым советуется мадемуазель Модеста...
— Советуется... она со мной всегда советуется.
— Как вы полагаете, любит она меня? — спросил поэт.
— Д-да... любит... больше, чем герцога! — ответил клерк, выходя из пьяного оцепенения, прекрасно разыгранного. — Любит за бескорыстие ваше. Она мне говорила: «Ради него я готова на самые большие жертвы, не надо мне роскошных туалетов, буду тратить только тысячу экю в год...» Всю жизнь она вам будет доказывать, что вы разумно поступили, женившись на ней. И она здорово (громкая икота)... честная (икота)... поверьте, и образованная... все знает... Такая уж девушка уродилась.
— Значит, все эти достоинства и триста тысяч франков в придачу? — сказал Каналис.
— А что ж, возможно, и дадут за ней такую сумму, — заметил клерк с воодушевлением. — Папаша Миньон очень умен и молодец — настоящий отец. Уважаю его. Он последнее отдаст, лишь бы получше устроить свою единственную дочку. Ваша Реставрация приучила полковника (новый приступ икоты) существовать на половинный оклад. Он будет жить-поживать в Гавре, потихоньку, полегоньку, вместе с Дюме, а все свои тысячи отдаст дочке. Да еще не забывайте, что Дюме собирается завещать свое состояние Модесте. Дюме, как вы знаете, бретонец; раз он сказал — и договора никакого не надо. Дюме своему слову не изменит. Денег у него будет не меньше, чем у патрона. Оба они прислушиваются к моим словам не хуже вас, хотя у них я никогда не говорю так много и так складно. Так вот, я сказал им: «Напрасно вы вложили столько денег в виллу. Если Вилькен и оставит ее за вами, ваши двести тысяч — мертвый капитал, никакого он не даст дохода... Следовательно, у вас останется только сто тысяч на все протори и убытки, а, на мой взгляд, этого маловато». Последнее время полковник все совещается с Дюме. Поверьте, Модеста богата. В порту и в городе болтают глупости. Зависть человеческая! Подите поищите девушек с таким приданым, во всем департаменте не найдете! — воскликнул Бутша и растопырил пальцы, чтобы лучше сосчитать. — Двести или триста тысяч франков наличными, — проговорил он, загибая пальцем правой руки большой палец на левой руке, — вот вам раз. Вилла «Миньон», хоть и бездоходная, а все-таки вилла — вот вам два, — продолжал он, загибая указательный палец. — В-третьих, состояние Дюме, — прибавил он, загибая средний палец. — Видите: у крошки Модесты окажется шестьсот тысяч приданого, как только оба солдафона отправятся на тот свет за паролем к вечному судье.