— Как вам нравится мучить тех, кто вас любит! — сказал герцог. — Ваше благородство, ваша гордость не вяжутся с этими выходками. Я начинаю подозревать, не клевещете ли вы на себя, заранее обдумывая свои злые слова и поступки?
— Ах, вы только сейчас это заметили, герцог? — спросила Модеста, смеясь. — Какая проницательность! Вы будете прекрасным мужем.
Всадники проехали молча целый километр. Модеста была удивлена, не чувствуя на себе пламенных взглядов Каналиса, и заметила, что его восхищение красотой пейзажа было явно преувеличенным. Ведь только накануне, любуясь вместе с поэтом восхитительным закатом солнца на море, она сказала, обратив внимание на его рассеянный, «отсутствующий» взор: «Как! Вы ничего не видели?» — «Я видел только вашу руку», — ответил он.
— Умеет ли господин Лабриер ездить верхом? — спросила Модеста, чтобы подразнить Каналиса.
— Не особенно хорошо, но все же ездит, — равнодушно ответил поэт, который стал холоден, как Гобенхейм до возвращения полковника.
Как только всадники выехали вслед за г-ном Миньоном на проселочную дорогу — сначала она шла по живописной долине, а затем поднималась на вершину холма, с которого открывался широкий вид на Сену, — Каналис пропустил вперед Модесту с герцогом и придержал свою лошадь, чтобы поравняться с полковником.
— Вы благородный человек, граф, вы военный, и я надеюсь, моя откровенность только поднимет меня в ваших глазах. Обе стороны проигрывают, когда брачное предложение и все связанные с ним переговоры, порой слишком откровенные, а порой, если хотите, чересчур хитроумные, поручаются третьему лицу. Мы с вами дворяне, оба не болтливы и вышли из того возраста, когда люди всему удивляются. Итак, поговорим по-дружески. Я готов подать вам в этом пример. Мне двадцать девять лет, у меня нет земельной собственности, и я честолюбив. Мадемуазель Модеста мне бесконечно нравится, вы должны были это заметить. Несмотря на недостатки, которые ваша прелестная дочь так щедро себе приписывает...
— Вдобавок к тем, которые у нее действительно есть, — вставил полковник улыбаясь.
— Я с удовольствием предложил бы ей руку и сердце, и мне кажется, что могу составить ее счастье. Вопрос приданого для меня — вопрос будущего, ныне поставленного на карту. Все девушки хотят быть любимыми, несмотря ни на что! Тем не менее вы не такой человек, чтобы выдать единственную дочь без приданого, а мое положение не только не позволяет мне вступить в так называемый брак по любви, но и взять в жены девушку, которая не обладала бы состоянием, по крайней мере равным моему. Мое жалованье, синекуры, Академия и издательства приносят мне около тридцати тысяч франков в год — состояние немалое для холостяка. Если наш общий с женой годовой доход составит шестьдесят тысяч франков, то мое материальное положение почти не изменится. Дадите ли вы миллион за мадемуазель Модестой?
— Ах, сударь, мы очень далеки от этой цифры! — воскликнул полковник с коварством, достойным иезуита.
— Предположим в таком случае, — с живостью возразил Каналис, — что между нами ничего не было сказано. Вы будете довольны моим поведением, граф: меня сочтут одним из несчастных поклонников этой очаровательной девушки. Дайте мне слово, что вы сохраните все в тайне, даже от вашей дочери, так как в моей судьбе может произойти перемена, — прибавил он в виде утешения, — которая позволит мне просить ее руки и без приданого.
— Я буду молчать, даю слово, — ответил полковник. — Вы знаете, сударь, как любят в провинции и в Париже толковать о нажитых и прожитых состояниях. Люди одинаково преувеличивают чужое счастье и несчастье. Мы никогда не бываем ни так несчастны, ни так счастливы, как об этом говорят. Самое верное помещение капиталов — вложить их по оплате всех счетов в земельную собственность. Я с нетерпением ожидаю отчета моих уполномоченных. Ничто еще не закончено: ни продажа товаров и корабля, ни приведение в порядок моих дел в Китае. Цифра моего состояния окончательно выяснится только по истечении десяти месяцев. Все же в Париже я гарантировал господину де Лабриеру двести тысяч франков приданого, и притом наличными деньгами. Я хочу обратить свои земли в майорат и обеспечить будущее внуков, добившись права передать им мой герб и титулы.
Но с первых же слов г-на Миньона Каналис перестал его слушать. Оказавшись на довольно широкой дороге, все всадники поехали рядом и достигли возвышенности, откуда по направлению к Руану открывался вид на плодородную долину Сены, а в противоположной стороне взор еще различал вдалеке море.
— Пожалуй, Бутша прав: бог — великий пейзажист, — сказал Каналис, любуясь живописными берегами Сены, красота которых пользуется заслуженной известностью.
— Это особенно замечаешь на охоте, — отозвался герцог. — Безмолвие природы нарушается тогда голосами, нестройным шумом, и мелькающие перед глазами пейзажи кажутся поистине величественными со своей сменой эффектов.
— Солнце — неистощимая палитра, — проговорила Модеста, удивленно поглядывая на поэта.
На замечание Модесты об его сосредоточенном виде Каналис ответил, что занят своими мыслями, — удобный предлог, на который всегда могут ссылаться писатели в отличие от прочих смертных.
— Разве мы стали счастливее оттого, что ушли от природы и проводим жизнь в светском обществе, осложняя ее множеством искусственных потребностей и непомерно раздутым тщеславием? — спросила Модеста, окидывая взглядом спокойные плодородные поля, навевавшие мысли о философски безмятежном существовании.
— Эту пастушескую идиллию, мадемуазель, всегда писали на золотых скрижалях, — сказал поэт.
— И все же она могла быть задумана в мансарде, — возразил полковник.
Бросив на Каналиса проницательный взгляд, которого он не в состоянии был выдержать, Модеста услышала звон в ушах, в глазах у нее потемнело, и она произнесла ледяным тоном:
— Ах, ведь сегодня среда!
— Не думайте, что я хочу попасть в тон мадемуазель де Лабасти, тем более, что ее настроение, конечно, весьма мимолетно, — торжественно заявил герцог д'Эрувиль, которому эта сцена, драматическая для Модесты, дала время подумать, — но, право же, свет, двор и Париж опротивели мне. Вместе с герцогиней д'Эрувиль, будь у нее обаяние и ум мадемуазель де Лабасти, я согласился бы прожить всю жизнь, как философ, в замке д'Эрувиль, делая добро окружающим, осушая болота и воспитывая своих детей...
— Это вам зачтется, герцог, — ответила Модеста, задерживая свой взгляд на этом благородном человеке. — Но вы мне льстите, — продолжала она, — вы предполагаете во мне отсутствие легкомыслия и достаточно внутреннего содержания, чтобы жить вдали от общества. Что ж, возможно, такова моя судьба, — прибавила она, с пренебрежением глядя на Каналиса.
— Это судьба всех людей с небольшими средствами, — ответил поэт. — Париж требует вавилонской роскоши. Порой я спрашиваю себя, как удавалось мне до сих пор поддерживать такой образ жизни.
— Король может ответить на этот вопрос за нас обоих, — простодушно сказал герцог, — ведь мы живем милостями его величества. Если бы после падения Великого, как звали Сен-Мара [98] , его пост не перешел к нашему роду, нам пришлось бы продать замок д'Эрувиль черной шайке [99] . Верьте мне, мадемуазель, я считаю для себя большим унижением, что мне приходится примешивать денежные соображения к вопросу о браке.