– Да, – сказал Витя. – Это Машиах…
Острый нож для разделки мяса – не очень длинный, но с удобной рукояткой, она купила в лавке недалеко от Еврейского квартала Хеврона. Теперь надо было только дождаться первой звезды, когда у евреев закончится их Иом Кипур и в Эль-Кудсе [15] открываются кафе, бары и ночные клубы.
В город она доберется на арабском такси, это недорого. У нее уже приготовлены деньги.
На самом деле ей никого не хотелось убивать. Она вообще была вялой некрасивой девушкой зрелого возраста – весной ей стукнуло двадцать два года. И пока четыре месяца назад она не встретила на рынке в Хевроне своего бывшего учителя Абд-Эль-Вахаба, из школы «Алия», где она закончила девять классов, у нее, да и у всей семьи, была еще надежда, что ее засватают. Мало ли бывает! Вдовец или инвалид… Вон, Риджа, например. Без руки, но все остальное ведь на месте…
Нет, дольше тянуть было нельзя. Сегодня ее вырвало чуть ли не за столом, она успела выбежать. Брат Фатхи так странно, так внимательно весь день следит за ней.
Братья просто убьют ее, а иначе нельзя. Нельзя: никто не отдаст свою дочь в опозоренную семью. И младших сестер никто не придет сватать. Над папой будут смеяться соседи в деревенском кафе, где мужчины смотрят телевизор и играют в шешбеш…
Может, она и не станет убивать всерьез, не станет всаживать нож по рукоятку – ведь для этого сколько силы нужно! Хотя, Абд-Эль-Вахаб сказал, чтоб ударила в шею, он показал – с какой стороны.
Он не хочет жениться. Сказал – лучше убей еврея, тебя возьмут в тюрьму, там родишь и оставишь. И семье будет почет… Не такие он говорил слова, когда тянул ее в темноте к себе и шарил горячими руками под платьем…
Она натянула джинсы, которые уже застегивались с трудом, поверх надела широкое арабское одеяние – нечто вроде платья серого цвета. На голову – белый платок. Нож она заткнет за пояс джинсов – это хорошо, что она догадалась купить такой удобный, не слишком длинный нож.
Скоро выглянет первая звезда, она выйдет на шоссе и остановит арабское такси, какие курсируют между Хевроном и Эль-Кудсом. Сядет она сзади, на сиденье для женщин. Это недорого – всего пять шекелей.
– Поехали, поехали, жрать хочется до смерти! Сейчас как закажем «меурав», да «мараккубэ», да водочки! Доктор, плюнь на свою ногу, хватит ныть! Мы внесем тебя в злачное место на своих натруженных плечах!
По традиции вечером после Иом Кипура выезжали в город целой кавалькадой: на одной из темных улочек старого района Мусрара в известном курдском ресторане под названием «Годовалая сука» кормили вкусно и недорого.
Доктора еще поуговаривали, обещали покрепче перевязать ногу. Он был бы рад сейчас, перекусив по-домашнему, свалиться в постель. Но жена просила, да и неудобно было перед писательницей N. с мужем. У тех не было машины, а значит, им, беднягам, пришлось бы добираться на автобусе чуть ли не час. Поистине сдохнешь с голоду.
– А что ж вы солдата не прихватили? – спросил Доктор писательницу N. – Ведь и он, поди, голодный?
– Во-первых, он жрал весь Иом Кипур, как нанятой, не закрывая холодильника, – сказала мать солдата, – а во-вторых, «я б хотел забыться и заснуть».
На самом деле, она предложила Шмулику ехать. Но тот сказал, что сидеть в обществе старперов – незавидная участь. К тому же он надеялся, что родители будут гудеть за полночь, а часов в одиннадцать по одному из каналов немцы транслировали крутую порнуху. Короче – отослать младшего гаденыша спать, а самому спокойно балдеть перед телевизором.
Докторское копыто наскоро перевязали, жена села за руль, сзади усадили милых друзей-соседей, бросили клич Ангел-Рае с мужем Васенькой, и – кавалькада тронулась…
Витя уже сидел в машине, он должен был, как обычно, завезти в центральный офис готовые полосы «Полдня», но тут он вспомнил, что забыл снести вниз большую синюю папку, где полосы хранились. Он чертыхнулся, вылез из машины и пошел назад в офис.
У входа в подъезд в сумерках стоял Хитлер. Витя вдруг разглядел, как он стар – тот поседел, ссутулился, у него недоставало двух передних зубов. Увидев Витю, он страшно обрадовался.
– Ну, как дела? – спросил Витя.
– Мои дела… – неопределенно усмехнулся Хитлер. – Вот, подсобрал немного деньжат, жду мальчика. Поведу его в ресторан…
Когда Витя проснулся, он подивился тому, какой ясный и подлинный, какой грустный был этот сон.
Он вспомнил вдруг, как много лет назад, в юности, Хитлер всучил ему в подарок пластинку с песнями Шарля Азнавура. Потом Витя понял – ради чего. Ради одной песни… Сейчас уже не припомнить слов… В общем, это была песня голубого… Как это там?.. Вроде бы так:
«Вечерами я пою в маленьком кафе… И живу вдвоем с мамой… Я люблю мыть посуду… Я никогда не доверяю маме это дело, она не умеет так хорошо мыть посуду, как я…»
Черт, подумал Витя, а ведь у Хитлера была язва желудка. Может, его и в живых-то уже нет? Может, он только и околачивается в моих идиотских снах?
«…Я так люблю мыть посуду… – повторял Витя почти бессмысленно, – ведь мама не умеет этого делать, как я… А вечерами… вечерами я пою вам песни в маленьком кафе».
Он вдруг заплакал, тяжело, лающим, кашляющим плачем. И долго лежал на спине, одинокий барсук, глядя в потолок, отирая ладонью слезы и тщетно пытаясь замять, затоптать в себе предчувствие беды, гораздо более страшной, чем его собственная смерть, которая давно уже его не волновала…
До города их обещал подбросить Давид Гутман. А там остается сдать Мелочь на руки бабки и деда, встретить на центральной станции чревоугодника Витю, который приезжает из Тель-Авива первым автобусом, и часов до одиннадцати забуриться в дивное место – на огромную террасу старого каменного дома, где и размещался их любимый ресторан «Годовалая сука».
Сесть, как всегда, – за крайний столик и пьянеть, пьянеть, пьянеть, – от замечательной еды и хорошего пива, – зная, что сегодня не нужно возвращаться домой через Рамаллу.
Сегодня они ночевали у родителей.
Пес сходил с ума – утаскивал и прятал куда-то Зямины туфли, украл и со страшной ненавистью, никого к себе не подпуская, в клочья разодрал новые колготки. Заработав выволочку, лег на пороге с трагическим выражением на физиономии, вероятно означавшим «только через мой труп!».
– Чует, что ты сегодня не вернешься, – сказал муж. – Страшно разбалован. Просто распоряжается тобой, как своей собственностью. Смотри – разлегся, не пускает.
– Бедный Кондраша! – причитала Мелочь. – Остается один на всю ночь!
Зяма присела у двери, пошептала псу, потрепала его за ухо.