– Господи, да! Она дьявольски болела последние два часа. Пустяки, для меня это всегда наказание – слишком долго стоять. Больше всего боялся, что ты в любую минуту можешь упасть в обморок, духота была невыносимая, правда?
– Лорд Рекхилл говорит, что регент боится сквозняков. Поэтому сначала думала, что упаду в обморок, но вскоре ничего, притерпелась. Ах, Адам, ты не представляешь, как много людей со мной разговаривало, а если посчитать тех, кто кланялся и улыбался… ей-богу, ничего подобного со мной никогда не было! Мне не верилось, что это я, Дженни Шоли, спрашиваю «Как поживаете?» у всех этих важных персон!
– Я рад, что тебе понравилось. – Это было все, что ему пришло в голову.
Ее радость, как и следовало ожидать, была ничтожной по сравнению с радостью, испытываемой мистером Шоли. Он с восторженным интересом слушал рассказ дочери о празднестве, одобрительно кивая, когда она перечисляла всех именитых гостей, с которыми обменялась любезностями, потирая колени и бросая фразы:
«Вот это здорово!» и «Подумать только, до какого дня я дожил!».
Присутствия мистера Шоли в таком настроении было достаточно, чтобы выкурить Адама из комнаты. Его более непосредственная сестра, возможно, беззлобно повеселилась бы над этой демонстрацией торжествующей вульгарности; Броу, присутствовавший при этом, был даже в состоянии глядеть на мистера Шоли, снисходительно подмигивая, но долго это продолжаться не могло – не вынес и он.
Не прошло и недели, как в настроении Адама наступил резкий перелом, когда, войдя однажды в гостиную, он застал мистера Шоли, демонстрировавшего Дженни великолепную вазу китайского фарфора, которую он приобрел в тот же день.
– О, до чего красиво! – невольно воскликнул Адам. Мистер Шоли обратил к нему сияющее лицо:
– Ведь так? Ведь правда?
– Это эпоха Канси, Адам, – сообщила ему Дженни. – Искусство китайского фарфора достигло тогда своей вершины.
– Понятия не имею, но охотно верю! Никогда не видел ничего более красивого!
– Она вам нравится, милорд?
– Еще бы, сэр!
Мистер Шоли какое-то время любовно ее разглядывал, а потом передал Адаму:
– Тогда возьмите ее! Она – ваша!
– Боже мой, нет, сэр!
– Нет, я серьезно! Вы окажете мне честь!
– Окажу честь, приняв от вас такое сокровище? Достопочтенный мистер Шоли, я не могу!
– Не нужно так говорить! – взмолился мистер Шоли. – Возьмите ее, и я буду знать, что действительно вам угодил, и это доставит мне большее удовольствие, чем если бы я поставил ее в один из своих шкафов, потому что я уже и не надеялся на такое. Вы не ездите в экипаже, который я заказал специально для вас, и не…
С горящими щеками Адам перебил его:
– Я… я нашел экипаж своего отца, почти новый!.. Мне стало жаль… и я решил…
– Да ладно, не нужно краснеть! В основном наши с вами вкусы не совпадают. Господи, неужели вы думали, что я этого не заметил? Нет, нет, может быть, я простой человек, но никто еще не называл Джонатана Шоли трепачом!
– Уж конечно я не называл! – сказал Адам, стараясь скрыть свое смущение. – А насчет того, что мне не по душе ваши подарки, сэр, спросите Дженни: разве не восторгался я столиком для бритья, который вы поставили в моей комнате?
– Такой пустяк! Возьмите вазу, милорд, и это будет кое-что!
– Благодарю вас. Я не могу устоять – хотя знаю, что должен! – сказал Адам, получая от него вазу и бережно держа ее в руках. – Вы слишком добры ко мне, но не думайте, что я не оценю этого сокровища по достоинству. Вы подарили моему дому фамильную ценность!
– Ну, – сказал мистер Шоли; очень обрадованный, – конечно, я не ждал от вас этих слов, но не отрицаю, что это хорошая вещь, такую еще поискать надо – да и куплена не за спасибо!
Дженни сказала деловитым тоном, ни в коей мере не выдававшим испытываемого ею облегчения:
– Да, а где ты поставишь вазу, Адам? Ее следует хранить под замком, но она не будет хорошо смотреться среди фарфора боу, а мне не хочется убирать его из шкафа, потому что он принадлежит твоей семье, не говоря уже о том, что очень красив.
– Не ломай над этим голову, дорогая! Я знаю, где ее поставить. – Адам медленно поворачивал вазу. – Какое великолепие, сэр! Как вы можете расстаться с ней? Да, Дженни, она не будет хорошо смотреться среди фарфора боу! Она будет стоять отдельно, в библиотеке Фонтли, в стенном проеме, ныне занимаемом очень уродливым бюстом одного из моих предков. – Он поставил вазу на стол, сказав при этом:
– Когда вы приедете навестить нас, сэр, то скажете, одобряете ли мой вкус и правильно ли я выбрал место…
– Нет, я не хотел бы, чтобы она заняла место вашего предка! – , сказал мистер Шоли. – Так не годится!
– Мой предок может переместиться в галерею. На него я не хочу смотреть, а на это произведение искусства – хочу. По обе стороны проема есть ниши, сэр, и… Да, впрочем, вы сами увидите!
– О, не торопите события, милорд! – увещевал его мистер Шоли. – Это еще совсем не решенное дело, буду ли я навещать вас за городом, в Фонтли.
– Вы ошибаетесь, сэр. Я знаю, что вы не любите деревню, однако вам придется смириться.
– Ну, – сказал мистер Шоли, весьма польщенный, – я не отрицаю, что мне хотелось бы взглянуть на это ваше Фонтли, но я с самого начала говорил вам, что не стану навязываться, – этому не бывать!
– Надеюсь, вы еще передумаете, сэр. Если вы этого не сделаете, мне придется вас похитить. Я вас честно предупредил!
Внушительная фигура мистера Шоли заколыхалась от смеха.
– Да, скажу я вам, молодой человек… милорд, непросто вам будет это сделать!
– И напрасно скажете – как я часто вам говорил! Мне это раз плюнуть: я для этой цели нанял бы шайку головорезов. Так что будет вам бахвалиться, сэр!
Мистер Шоли счел это отличной шуткой; но лишь когда его заверили, что, приехав в Фонтли, он не застанет в доме полным-полно великосветских друзей своего зятя, удалось получить его согласие на эту затею.
– Вот тебе раз – мне приходится просить и умолять собственного отца приехать ко, мне в гости! – саркастически заметила Дженни. – А ведь я прекрасно знаю, что ты не колебался бы ни минуты, если бы с нами поехала Лидия!
Мистер Шоли от души посмеялся над этим выпадом. Он отрицал обвинение в свой адрес, однако признался: ему очень жаль, что Лидия не останется на попечении своего брата. С его мнением согласились оба, но ни Адам, ни Дженни не могли считать правильным удерживать ее вдали от Вдовствующей. Письма, в которых она писала, что считает минуты, пока ей не вернули ее любимую младшенькую, становились все более жалостливыми.
И вот когда празднество в парках закончилось, Лидия с сожалением отправилась обратно в Бат, увозя с собой массу ярких воспоминаний и возродившиеся с новой силой мечты о театре. Одного визита в «Друри-Лейн» [21] было достаточно, чтобы зажечь ее. Она сидела, словно завороженная, на постановке «Гамлета», приоткрыв рот от восторга и не сводя широко распахнутых глаз с новой звезды, возникшей на театральном небосклоне. Она была настолько зачарована, что с начала до конца едва вымолвила слово; а когда вышла из этого оцепенения, то молила, чтобы ее увезли домой до начала фарса, поскольку ей было невыносимо слушать кого-либо из актеров после того, как ее настолько очаровал Кин. Последующие посещения (на два из которых она уговорила мистера Шоли) с целью посмотреть на Кина в «Отелло» и «Ричарде» укрепили ее в первоначальном мнении о его гениальности, принеся ей одно расстройство, поскольку она приехала в Лондон слишком поздно, чтобы увидеть его в «Шейлоке» , роли, с которой он брал приступом театралов города в своем первом лондонском сезоне. В начальном запале энтузиазма она не могла представить большего блаженства, чем играть вместе с ним, и основательно встревожила Дженни, строя разные планы для достижения этой цели. Они немало шокировали и мистера Шоли, который умолял ее не говорить таких глупостей и едва не спровоцировал ссору, сказав, что не понимает, что есть такого в этом жалком маленьком заморыше Кине, чтобы город сходил по нему с ума.