Неаполитанский король удалил из своей столицы мальтийского посланника и даже приказал снять герб ордена с нашей резиденции в Неаполе.
Великий герцог Тосканский и король Сардинии немедленно вслед за сдачей Мальты конфисковали в свою пользу все имущество ордена.
Точно так же лишились всего права на свое имущество, равно как и на земли, и госпитальеры в Австрии — правда, нашему посланнику временно разрешено оставаться при венском дворе.
Что же касается папы римского Пия VI, то он осудил Гомпеша за сдачу Мальты, а вслед за тем объявил, что земные дела ордена его более не волнуют.
Падающего толкни! — заключил Литта с покорной улыбкой, которая придала его красивому, выразительному лицу вид не просто усталый, но как бы даже обреченный.
— Боже мой… — Голос Павла дрогнул.
— Какое несчастье! Какое страшное, чудовищное, невыразимое несчастье! И… позор. Позор для России!
Где были в это время мы? — грозно повернулся он к Безбородко.
— Где, я вас спрашиваю?!
Тот чуть заметно пожал плечами, на самом кончике языка удерживая тривиальный ответ, который вызвал бы долгий хохот в гусарском полку, однако никак не мог быть дан императору.
— Почему мы допустили сдачу Мальты? Где эскадра Ушакова? Где прохлаждается адмирал?! Говорите же!
— Осмелюсь напомнить, ваше величество, — с неуловимым ехидством ответил канцлер, — что вы сами отдавали приказ, адмиралу крейсировать в Средиземном море, не ввязываясь ни в какие стычки.
Грозно надвинувшееся на Безбородко, побагровевшее лицо Павла слегка поблекло. Вытаращенные глаза вернулись в орбиты. Вид у Императора сделался несколько сконфуженный — впрочем, ненадолго.
— Александр Андреевич, берите перо, бумагу. Записывайте!
Безбородко покорно обмакнул перо в чернильницу.
— “Командующему Черноморским флотом адмиралу Ушакову. Действуйте вместе с турками и англичанами супротив французов, яко буйного народа, истребляющего в пределах своих веру и богом установленные законы!”
— Он помолчал, нервно жуя губами, словно пробуя на вкус следующие фразы, однако только махнул рукой и выкрикнул заключительное: — Павел!
Безбородко с видом заправского секретаря, которому, строго говоря, безразлично, что писать, тряс над бумагою песочницу, чтоб чернила не растекались.
Павел тяжело дышал, словно запыхался от своего стремительно принятого, столь нелепого решения. Ростопчин и Талызин быстро переглянулись, но заметили, что на них смотрит Литта, — и опустили глаза, приняв равнодушный вид.
Ежели б некто всеслышащий мог сейчас проникнуть в мысли придворных, он был бы немало изумлен, потому что все эти разные, чужие и чуждые друг другу люди думали сейчас об одном и том же.
А именно: ну не странно ли, что католик Бонапарт послал свой флот для разгрома католического же ордена?
И не странно ли, что православный государь, надежда и опора всей греческой церкви [20], готов подвергнуть смертельной опасности, собственную эскадру, предводительствуемую знаменитым адмиралом, лишь бы oтомстить за поругание католического ордена?
Литта пришел в себя первым. Упал на колени, поймал сухонькую руку монарха, облобызал:
— Государь… вы воистину великий человек, заступник и друг угнетенных! Все мы должны, колено — преклоненно возносить молитвы за вас и ваше человеколюбивое сердце!
Завтра должно состояться собрание кавалеров-госпитальеров — я предъявлю братьям ультиматум, чтобы великим магистром взамен низложенного Гомпеша был избран российский император, доказавший свое сердечное сочувствие к делам нашего славного ордена.
“Ну, все, — безнадежно качнул головой Ростопчин, пораженный внезапным приступом прозорливости и понимающий, что дать Павлу такое обещание — все равно, что посулить козлу пустить его в огород с капустою. — Хуже этого ничего нельзя было придумать. Теперь его ничто не остановит!”
Он глубоко вздохнул, готовясь хоть что-то сказать, как-то помешать Литте, отвлечь внимание государя от его любимой игрушки, — но перехватил странный взгляд Талызина.
Ростопчин насторожился и немедленно придал лицу восторженное выражение. Минуту назад он вполне доверял этому человеку, однако сейчас в карих, острых глазах молодого генерала проскользнуло нечто, словами трудно определимое, однако вполне уловимое пронырливым умом человека, мгновенно взлетевшего из вялотекущего бытия на государственные высоты, каким был Ростопчин.
“Ого! Петруша-то умеет нос по ветру держать! Ишь, как зыркнул. Понимает, что государь будет теперь с этим магистерством носиться, как дурень с писаной торбой. Боже упаси теперь ляпнуть что-нибудь поперек.
О чем это мы с ним говорили, покуда дожидались приема? Не молвливал ли я чего-нибудь супротивного госпитальерскому поветрию, по воле императора захватившему двор, не насмешничал ли над иоаннитскими чудачествами?
Все, теперь при Петруше надо рот на замке держать! Зачем, ну зачем я его сегодня потащил с собой?! Видел в нем надежного человека, хотел, чтобы он потёрся в кабинетах, чтобы присматривался, учился. Да он сам кого хочешь научит притворству и лицемерию!”
И Ростопчин отвел глаза, ругая себя за то, что он, человек, по жизни никому не доверяющий, убежденный, будто всяк живет лишь для того, дабы вырыть яму ближнему своему, — что он поддался обаянию Петра Талызина и позволял себе в разговорах с ним некие высказывания…
Не то чтобы крамольные, нет, разумеется, — Ростопчин же не вовсе дурень, чтобы рубить сук, на котором сидит, вдобавок он искренне признателен императору, возвысившему его, Ростопчина, почти забытого при Екатерине Алексеевне, — ничего крамольного он бы не решился ляпнуть.
Однако насмешничал, было дело, над причудами государевыми… а кто при дворе над ними втихомолку, в кругу, близких, доверенных людей не насмешничал? Тем паче, что поводы подаваемы были ежедневно, чуть ли не ежечасно.
Вспомнить хотя бы, как, еще в бытность свою великим князем, Павел пересчитывал свечи, горевшие у него в комнате, на другой день сверяя это число с количеством оставшихся огарочков.
Однажды он велел высечь кучера, отказавшегося свернуть на дорогу, по которой не было проезда.