— Жена моя покойница, — сказал князь, осторожно разнимая застежки, — земля ей пухом, моей незабвенной душеньке! — была большая любительница рисовать. И так ловко, бывало, водила угольком, что раз — два, штрих-другой — и готов маленький набросочек, в котором сходства с оригиналом иной раз найдешь даже больше, чем в парсуне [43], написанной маслом.
Для нее это была минутная забава, а подруги ее, помнится, умиленные слезы лили, выхваляя ее талант и сходства добиться неотличимого, и в то же время всячески натуре своей польстить, самое в ней лучшее подчеркнуть, так что в ее рисунках даже дурнушка казалась красавицей. Чуть сделает Лизонька портретик, его тотчас забирает “натура”, а самой художнице на память ничего не остается. И вот как-то раз она решила не на листочках разрозненных рисовать, а в этом альбомчике. Взгляни — почти все странички извела. А теперь смотри внимательнее, не найдешь ли свою красавицу? Да нет, ты не на меня смотри, ты в альбом смотри! — велел он, потому что Алексей и впрямь не сводил с него недоумевающих глаз.
— Как же это может быть, сударь? — спросил он, смущаясь. — Ведь ваше сиятельство изволит находиться в летах почтенных, а также супруга ваша, царство ей небесное, была особа, извините, не весьма юная. Но она… мыслимое ли, сударь, дело, чтобы она могла оказаться запечатленною рукою покойной княгини?
— А, ну да, — глубокомысленно кивнул князь. — Тебя же невинная девица с ума свела, конечно, кто же еще!
— Очевидно по всему, — сказал Алексей сдержанно (только он знал, чего эта сдержанность ему стоила!), — она была особа замужняя. И все же не в таких годах, чтобы…
— Дурила ты, — сказал князь довольно сердито. — Сколько, по-твоему, мне лет? Сто? А то и двести дашь на первый взгляд? Ну, чтоб ты знал: мне пятьдесят, понял? А Лизонька моя покойница была на пятнадцать годков моложе. Кабы она и посейчас живая была, то было бы ей всего лишь тридцать пять. Для красавицы это не года, ибо настоящая женщина никогда не стареет.
Вспомни хоть Екатерину-императрицу. Небось сам уже знаешь: ничто не сможет заставить мужика хотеть женщину, кроме нее самой. А не захочешь — и ничего с нею сотворить не сможешь, никакие богатства мира не смогут заставить тебя любодейное дело творить.
Я вот спорю всегда, когда при мне кто-то Сашку Мамонова [44] или Платошу Зубова притворщиками называет. Если тебя женщина за живое не возьмет, оружие твое так и останется в ножнах. Понял, о чем речь? Года, года… когда двое сердце к сердцу, нету меж ними никаких годов, и все тут! А потому погоди шибко молодить свою любушку, глядишь, и отыщешь ее тут, и убедишься, что я Прав: яблоня всю жизнь белым цветом цветет! Ну, листай альбом!
Алексей нехотя подчинился. Сначала он чуть не силой заставлял себя вглядываться в женские лица, улыбавшиеся или грустившие на этих желтоватых, словно старое-престарое кружево, страницах, но потом увлекся всерьез. Однако все же чудилось ему, словно глядит он в дальнее, дальнее прошлое, настолько же траченное молью, как ветеранский паричок и мундирчик, а потому испытал нечто сродни удара грома по темечку, когда с очередной страницы на него глянули огромные, чуть прищуренные в насмешке, изумительные глаза.
Тонкое лицо было окружено сонмом взвихренных кудрей, как будто красавица решила пренебречь всеми узаконениями суровой моды — подобно знаменитой Диане де Пуатье, которая собрала однажды рассыпавшиеся локоны собственной подвязкою в пучок, создав тем самым новую прическу, любимую женщинами и сто, и двести, и триста, и четыреста лет спустя после смерти легендарной красавицы.
Нет, здесь не было никаких подвязок: ветер и солнце буйствовали в легких волосах, и, благодаря тонкому мастерству художницы, их мог ощущать каждый зритель. Велико было то мастерство! Даже начертанное угольком, лицо, чудилось, дышало свежестью красок: нежный румянец, изящный очерк темно-розовых губ, удивленно вскинутые черные брови — и ясные серые глаза, при одном взгляде на которые Алексей невольно охнул и взялся рукою за сердце, потому что иначе оно наверняка выпрыгнуло бы из груди.
Князь наблюдал за ним весьма пристально, и судорога, так и прошившая тело юноши, не ускользнула от внимательного взгляда.
— Нашел, что ли? Покажи!
Алексей попытался прижать альбом к себе — никак не мог расстаться с этим наслаждением и одновременно пыткой: ласкать любимый лик хотя бы взором! — но князь оказался проворнее. Жадно взглянул на страницу — и тут же нетерпение на его лице сменилось разочарованием.
— Ошибся, братец! — Нахмурился подозрительно: — А может, дурачить меня вздумал? Говори, кто такая?
— Не ведаю ее имени, — в отчаянии выдохнул Алексей, — только она это. Она!
— Зато я ведаю, — усмехнулся князь, — и вот что тебе скажу: ежели решил глаза мне отвести, указавши абы кого, лишь бы отвязаться, то попал пальцем в небо. Сия красавица вот уже три месяца как живет в Берлине. Уехала она туда еще в начале марта, до переворота, однако без ее участия переворот сей никогда не свершился бы. Ведь это не кто иная, как сестра Зубовых, Николая, Платона и Валерьяна. Николай постарше всех, за ним идет она, Ольга Александровна (Жеребцова в замужестве), а, уж потом — Платоша с Валерьяном. Ольга моей покойной Лизоньки на годок постарше. Стало быть, красавице твоей уже тридцать шесть лет, понял? Перестань дурить и поищи Кого помладше.
Он, впрочем, оборвал смех, увидав остановившиеся глаза своего молодого друга.
— Как тридцать шесть? — пробормотал Алексей, едва ворочая языком. — Как в Берлине? Это она, она это, богом клянусь, вечным души спасением! И она… она была такая молодая!
Он резко отвернулся, пряча по-детски задрожавшие губы и повлажневшие глаза,
Василий Львович досадливо покачал головой:
— Вот те на! Крепко же ты влип, как я погляжу, бедолага! Но не может никак это быть Ольга Александровна! А ну, посмотри альбом внимательнее!
Алексей послушался, но, дойдя до последней страницы, вновь воротился к той, где была изображена пышноволосая красавица, да так и замер, не в силах оторвать от нее печальных глаз.