Журчали фонтаны, меж зарослей сквозили очертания редкостных мраморных статуй, по заказу хозяина вывезенных из Афин и Рима, и чудилось: среди волшебно расцветших дерев бродят гости, которые не осмеливаются войти в залу и взглянуть на царившее там великолепие. Потому что если зрелище пышного сада изумляло, то убранство дома просто-таки сбивало с ног.
Все мыслимые и немыслимые, представимые и непредставимые изыски богатейшей фантазии и баснословного состояния были представлены на этом прощальном балу, который давал петербургской знати светлейший князь Римской империи Платон Александрович Зубов — последняя любовь великой императрицы Екатерины, человек, озаривший счастьем ее последние, ее осенние дни, ныне — член Государственного совета и начальник кадетского корпуса.
Платона Зубова называли оголтелым честолюбцем, приводя в доказательство несусветно пышный титул, который он сам для себя некогда придумал: “Светлейший князь, генерал-фельдцейхмейстер, над фортификациями генеральный директор, главно — начальствующий флотом Черноморским, Возне-сенекою легкою конницею и Черноморским казачьим войском, генерал от инфантерии, генерал — адъютант, шеф кавалергардского корпуса, Екатеринославский, Вознесенский и Таврический генерал-губернатор, член Государственной Военной коллегии, почетный благотворитель Императорского воспитательного дома и почетный любитель Академии художеств”.
До сих пор жила в памяти его гениальная по патриотической смелости и в то же время незрелая по безрассудству задумка — овладеть Персией и всем Востоком до Тибета: это стоило России войны 1796 года.
Над ним втихомолку посмеивались, особенно над упоением своей внешностью, которая и сейчас, в его 38 лет, умела вскружить головы прекрасных дам. И его побаивались — как человека, который не побоялся взвалить на свои изнеженные плечи страшный груз ответственности за государство и обагрить руки в крови прежнего императора, — чтобы посадить на трон его сына, по воле которого Платону Зубову предстояло завтра поутру покинуть пределы России. Уехать столь же бесповоротно, безвозвратно, как принужден был сделать это граф Пален, а еще раньше — братья Платона Зубова, Николай и Валерьян, также принимавшие участие в событиях 11 марта.
Словом, это был прощальный бал, и хотя многих изумляло, что хозяин решил устроить именно маскарад, мысль его была, в общем-то, понятна. Под масками не разглядишь истинного выражения лиц, не увидишь злорадства, ехидства, зависти, мстительности. Маски все одинаково дружелюбны, веселы, лукавы и беспечны. Очевидно, именно это общее впечатление безудержной радости и хотел запомнить князь Платон на прощанье. А какие там кипят чувства, что варится в этом многолюдном котле — не столь важно. Чего не знаешь, то не помешает!
Котел и в самом деле кипел. Танцевали вальс — бешено популярный в Европе, запрещенный в России при императоре Павле наряду с другими новинками как “порождение революции”, но вот-вот, совсем недавно, разрешенный Александром. Им наслаждались тем более самозабвенно, что мода маскарада — вольна и свободна, а потому дамы с восторгом облачились в пышные, разлетающиеся юбки, забыв о сковывающих движения, чрезмерно узких и облегающих, словно перчатки, платьях а ля antic, которые теперь только и носили в высшем свете, тем паче при дворе.
Кружились, вертелись, смело откинувшись на руку партнера и блаженно улыбаясь из-под масок, маркизы в пудреных париках и пастушки в чепчиках, боярышни в кокошниках и дрезденские куколки в шляпках с цветочными гирляндами, амазонки в маленьких, лишь чудом удерживающихся на высоких прическах цилиндрах, малороссийские панны в высоких венках, мавританские и турецкие султанши в тюрбанах… В этом пестром, оживленном вареве кружилась даже одна китайская принцесса в высокой, лакированно-блестящей прическе, утыканной шпильками, словно святой Себастьян — стрелами! Просто (на самом деле отнюдь не просто!) нарядных, хоть и разодетых в пух и прах, дам здесь было вообще не счесть, и все казались писаными красавицами, хотя бы потому, что личико каждой было закрыто маскою или полумаскою. Таково было непременное условие бала: закрытое лицо.
Срывать маски, как и водится на сборищах такого рода, должны были в полночь, с последним ударом часов, и чем ближе подходило время, тем более нетерпеливо бились сердца у веселых молодых людей, которые уже отчаялись угадывать именитых красавиц, скрывшихся под разнообразнейшими личинами.
Однако ежели кто-то решился бы искать под маскою прелестное фарфоровое личико княгини Eudoxy Каразиной, он был бы заранее обречен на неудачу.
Василий Львович явился на бал хоть и не один, но все же без жены и даже без дочери. Анна, по правилам хорошего тона, не могла присутствовать в столь многолюдном и опасном собрании без дамского попечительства, а такового теперь обеспечено ей быть не могло, ибо ее мачеха-княгиня несколько часов назад была отправлена в тамбовскую вотчину Каразиных: с неверными супругами в этом роду обходились столь же круто, как и во времена Ивана Васильевича Грозного.
Ну, конечно, без кнутобойства обошлось, без таскания по двору за волосы, без оплеух. Было задано несколько прямых вопросов и получено несколько перепуганных, невразумительных ответов. Потом были предъявлены обвинения, на которые последовали полные и безоговорочные признания в свершенных грехах и униженные мольбы о пощаде. Однако князь ответил на все вопли и стенания только одной короткой фразою: “Измену супружескую простил бы, измену Отечеству — никогда!”
И вскоре вслед за этим приговором двое ражих слуг в охапке снесли во двор бьющуюся в истерике княгиню, затолкали в тесную кибитку, накрепко заперли дверцу — и вихрь завился за повозкою. Кучеру велено было гнать без остановки. Вперед помчались двое верховых: предупреждать о подставах; ну а на заднем дворе начали спешно собирать возок со всеми теми вещами и имуществом, какие только могли понадобиться сосланной Eudoxy в ее новом, тамбовском заточении.
Случилось так, что едва около дома Каразиных улеглась пыль, поднятая “позорной колесницей”, как небольшая ладная карета влетела во двор и остановилась у крыльца. Из нее, словно из черной табакерки — чертик, выскочил смазливый аббатик и, смиренно потупив распутные очи, устремился к крыльцу.
Бес его разберет, какая надобность именно в сей миг привела отца Флориана к его “духовной дочери”: собирался ли он дать ей какие-то последние наставления по обработке супруга, или просто засвербело в штанах (нет, точнее сказать — под сутаной, ибо штанов аббаты в ту пору не носили, несмотря на ветреную петербургскую погоду — не носили даже и подштанников), — однако случилось это некстати, на беду его, на несчастье.
Князь в ту пору еще не ушел в дом. Увидав приближающегося красавчика в черном, он слегка отвел назад, за плечо, правую руку, а потом вывел стиснутый кулак ее вперед и вел его до тех пор, пока кулак не встретился с красными губами и белыми зубами отца Флориана.