— Она не пожелала, чтобы ребенок жил со своим отцом?
— Нет, она настаивала на усыновлении.
— А отец, кто он?
— Мы с ней не разговаривали…
— Это я понимаю. Но вы же знали ее. Вы их всех знали. Так что у вас должны были быть какие-то свои соображения. В доме вместе с ней проживало трое мужчин, насколько нам известно: дед, Ричард Дэвис и жилец, который в то время проходил под именем Джеймс Пичфорд. Можно сказать, что вместе с Рафаэлем Робсоном, учителем музыки, их было четверо. Или пятеро, если считать и Гидеона и предположить, что Катя любила побаловаться с юными мальчиками. Ведь в одном отношении он был развит не по годам. Может, он опередил время и в чем-то еще?
Монахиня была шокирована.
— Катя не растлительница детей!
— Может, она не воспринимала свои действия как растление. Обычно женщины так не думают, когда посвящают юношей в суть дела. Да что там, есть такие племена, где пожилые женщины обязаны обучать мальчиков…
— Не знаю, как принято поступать в племенах, но ведь они не были дикарями. И разумеется, Гидеон не мог быть отцом ребенка. Я сомневаюсь… — Тут монахиня густо покраснела. — Я сомневаюсь, что он вообще был способен на… акт.
— Значит, тот, кто был отцом, имел причины держать этот факт при себе. А иначе почему он не вышел вперед и не заявил о своих правах на ребенка, когда Катя получила двадцать лет? Хотя, конечно, он мог и застесняться, узнав, что обрюхатил убийцу.
— А почему вы так уверены в том, что это сделал кто-то из дома Дэвисов? — спросила сестра Сесилия. — И почему вообще так важно знать, кто это был?
— Я не могу сказать, важно это или нет, — признала Барбара. — Но если отец ребенка каким-то образом связан со всем остальным, что случилось с Катей Вольф, то он может подвергаться серьезной опасности. Конечно, при условии, что за двумя наездами стоит Катя.
— Двумя?
— Офицер, который вел следствие по делу смерти Сони Дэвис, вчера тоже был сбит машиной. Сейчас он в коме.
Пальцы сестры Сесилии подлетели к распятию, которое она носила на шее. Сжимая его, она проговорила:
— Я не верю, что Катя имеет к этому какое-то отношение.
— Понятно, — вздохнула Барбара. — Но иногда нам приходится поверить в то, чему верить не хочется. Так устроен наш мир, сестра.
— Мой мир устроен иначе, — возвестила монахиня.
6 ноября
Мне снова приснился сон, доктор Роуз. Я стою на сцене «Барбикана», у меня над головой ослепительно сияют огни. Оркестр сидит за моей спиной; дирижер, лица которого я не вижу, стучит палочкой по пульту. Оркестр начинает играть: четыре такта виолончелей — и я поднимаю скрипку, готовлюсь вступить. Вдруг откуда-то из огромного зала я слышу детский плач.
Этот плач эхом отражается от стен и потолка, но я, похоже, единственный, кто замечает его. Виолончели продолжают играть, к ним присоединяются остальные струнные, и я понимаю, что вот-вот начнется мое соло.
Я не могу думать, не могу играть, ничего не могу, захваченный одной мыслью: почему дирижер не остановит оркестр, не повернется к зрителям, не потребует, чтобы кто-нибудь проявил элементарную вежливость и вынес орущего младенца из зала, позволив всем сконцентрироваться на музыке? Перед моим соло будет пауза на целый такт, и я жду ее, поглядывая на аудиторию. Но ничего не вижу из-за ослепительно ярких огней, которые в моем сне гораздо ярче, чем освещение в настоящем концертном зале. Наверное, такими лампами светят в лицо подозреваемым при допросах, по крайней мере, так это обычно представляется.
Я начинаю. Разумеется, играю неправильно. Не в той тональности. Слева от меня резко поднимается первая скрипка, и я вижу, что это Рафаэль Робсон. Я хочу сказать: «Рафаэль, ты играешь! Ты играешь на публике!» — но остальные скрипки следуют его примеру и тоже вскакивают с мест. Они возмущенно жалуются дирижеру, их крики подхватывают виолончели и контрабасы. Я слышу их голоса и хочу заглушить их своей игрой, а заодно хочу заглушить детский плач, но у меня не получается. Я хочу сказать, что это не я, что это не моя вина, я кричу: «Вы разве не слышите? Вы не слышите?» — а сам играю. И при этом наблюдаю за дирижером, потому что он продолжает управлять оркестром, как будто тот и не переставал играть.
Затем Рафаэль подходит к дирижеру, который после этого поворачивается ко мне. Это мой отец. «Играй!» — шипит он на меня. И я так удивлен видеть его там, где его быть не должно, что отступаю назад, и меня поглощает темнота зрительного зала.
Я пытаюсь отыскать плачущего ребенка и двигаюсь вдоль одного из проходов, нащупывая во тьме дорогу. Наконец я понимаю, что плач доносится из-за закрытой двери.
Я нахожу эту дверь и открываю ее. Внезапно я оказываюсь на улице, где ярко светит солнце. Передо мной большой фонтан. Но это не обычный фонтан, потому что посреди него стоит какой-то священник, весь в черном, а рядом с ним — женщина в белом, и на руках она держит заходящегося в плаче ребенка. Я вижу, как священник погружает их обоих — и женщину, и ребенка у нее на руках — под воду, и понимаю в этот момент, что женщина — это Катя Вольф, а держит она мою сестру.
Почему-то я знаю, что должен залезть в фонтан, но мои ноги вдруг тяжелеют, и я не могу шевельнуть ими. Поэтому я просто наблюдаю за тем, как из воды появляется Катя. Она одна.
Мокрое белое платье облепило ее тело, сквозь тонкий материал видны соски. Еще видны лобковые волосы, они густые, темные как ночь, они вьются, вьются, вьются вокруг ее органа, который блестит под мокрым платьем, и кажется, что она голая. Внутри меня возникает то чувство, тот прилив желания, которого я не испытывал уже много лет. С радостью я чувствую, как напрягается моя плоть, я приветствую это, я больше не думаю о концерте, с которого ушел, и о церемонии, только что произведенной на моих глазах.
Мои ноги снова получили свободу. Я приближаюсь к фонтану. Катя обхватывает ладонями груди. Но я не успеваю войти в воду и присоединиться к ней: священник преграждает мне путь, и я смотрю на него. Это мой отец.
Он подходит к ней. Он делает с ней то, что хотел сделать я, а мне остается только смотреть, как ее тело впускает его внутрь, как они начинают двигаться вместе, а у их бедер лениво плещется вода.
Я кричу и просыпаюсь.
И тут я обнаружил между ног то, чего не было уже… сколько лет? Я не мог достичь этого со времени ухода Бет. Подрагивающий, набухший и готовый к действию орган, и все благодаря сновидению, в котором я был жалким зрителем того, как наслаждался мой отец.
Я лежал в темноте, презирая свое тело, презирая свой ум, я ненавидел их за то, что они говорили мне посредством этого сна. И пока я так лежал, ко мне пришло воспоминание.
Катя Вольф входит в столовую, где все мы ужинаем. Она несет на руках мою сестру, которая уже одета в пижаму, готовая ко сну. Катя возбуждена, это сразу заметно, потому что в пылу чувств она начинает хуже говорить по-английски. Она восклицает: «Смотрите! Смотрите, вы должны, что она сделала!»