Дедушка раздраженно спрашивает: «Ну что еще?», взрослые переглядываются, и в этот момент я ощущаю напряженность между ними. Мать смотрит на дедушку, папа — на бабушку, Сара Джейн — на жильца Джеймса. Джеймс смотрит на Катю. А Катя смотрит на Соню.
Она говорит: «Покажи им, маленькая» — и усаживает Соню на пол, на попку, но не поддерживает ее рукой, как обычно, а осторожно выпрямляет ее спинку и отводит руки. Соня остается сидеть.
«Она сама сидит! — гордо объявляет Катя. — Это чудо!»
Мать поднимается из-за стола, говорит: «Какая ты у меня умница, милая!» — и обнимает Соню. Еще она говорит: «Спасибо вам, Катя», и, когда она улыбается, все ее лицо сияет восторгом.
Дедушка никак не реагирует, потому что он не смотрит на то, что показала всем Соня. Бабушка бормочет: «Вот и хорошо, вот и хорошо», не отводя взгляда от дедушки.
Сара Джейн Беккет делает вежливое замечание и пытается завязать разговор с Джеймсом. Но тот полностью заворожен Катей, он не может отвести от нее глаз, как голодная собака не сводит глаз с куска сырой говядины.
А сама Катя не сводит глаз с моего отца. «Видите, какая она молодец — ликует она. — Видите, что учит она и как быстро! Какая молодец наша Соня, да. С Катей всем детям будет хорошо».
«Всем детям». Как я мог забыть эти слова и этот взгляд? Как я раньше не понял, что означают эти слова и эти взгляды? Потому что ясно, что они означают, и все в комнате замирают на миг, как будто сломался проектор и вместо фильма нам показывают один кадр. В следующий миг — через долю секунды — мать берет Соню на руки и говорит: «Никто в этом не сомневается, милочка».
Я видел это тогда, вижу и теперь. Но тогда я не понял всего, мне было… сколько лет? семь? Ребенок в таком возрасте не в состоянии ухватить все значение ситуации, которую он проживает. Ребенок в таком возрасте не может расслышать в единственном коротком замечании женщины, произнесенном самым любезным тоном, внезапного осознания, что ее предали в ее собственном доме и продолжают предавать.
9 ноября
Он сохранил тот снимок, доктор Роуз, помните? Все, что я знаю, сводится к тому факту, что мой отец сохранил один-единственный снимок, фотографию, которую он, скорее всего, сделал сам и потом спрятал, потому что откуда еще ей взяться?
И теперь я представляю их вдвоем в солнечный летний день: он просит ее выйти в сад, чтобы сфотографироваться с моей сестрой. Присутствие Сони на руках у Кати делает всю сцену приличной. Соня — это предлог, несмотря на то что ее держат таким образом, чтобы ее лицо было отвернуто от объектива. Это тоже важная деталь, так как Соня не совершенна. Соня — выродок, и изображение Сони, чье лицо несет на себе свидетельства поразившего ее врожденного дефекта — косые пальпебральные щели (я узнавал, как они называются), эпикантальные складки, непропорционально маленький рот, — будет служить постоянным напоминанием папе, что во второй раз в своей жизни он породил ребенка с физическими и умственными недостатками. Поэтому он не хочет запечатлевать на пленке ее лицо, но она нужна ему как оправдание.
Стали ли они уже любовниками на тот момент, Катя Вольф и мой отец? Или они оба еще только думают об этом и каждый из них ждет, чтобы другой подал некий знак, выражая интерес, говорить о котором пока нельзя? И когда это впервые происходит между ними, кто делает первый шаг и что это за шаг, который сигнализирует о том, в каком направлении будут развиваться их дальнейшие отношения?
Душной ночью она выходит, чтобы подышать свежим воздухом. Это одна из тех августовских ночей, когда Лондон находится во власти тепловой волны и некуда сбежать от давящей атмосферы, созданной загрязненным воздухом, слишком долго провисевшим над городом, причем каждый день его подогревает немилосердное солнце и каждый день его еще сильнее отравляют дизельные грузовики, изрыгающие на улицах выхлопные газы. Соня уснула, наконец-то уснула, и Катя может подарить себе эти десять минут. Ночной воздух создает иллюзию избавления от жары, затопившей комнаты, поэтому она выходит из дома, идет по дорожке в сад, и там он находит ее.
«Невыносимая жара, — говорит он. — Я весь пылаю».
«Я тоже, — отвечает она. — Я тоже вся пылаю, Ричард».
И этого достаточно. Эти последние слова и обращение к нему по имени несут в себе недвусмысленное разрешение, и вторичного приглашения не требуется. Он бросается на нее, и между ними начинается то, что чуть позднее увижу я.
Либби Нил никогда не бывала в квартире Ричарда Дэвиса и потому не знала, чего ожидать, когда привезла туда Гидеона из Темпла. Если бы ее спросили об этом, она предположила бы, что Ричард живет на широкую ногу, черпая из очень глубокого кармана. В последние четыре месяца он столько скандалил из-за неспособности Гидеона играть, что было вполне логично предположить, будто он нуждается в приличном доходе. То есть в регулярном поступлении крупных денежных сумм от Гидеона.
Поэтому когда Гидеон попросил ее остановиться на северной стороне улице под названием Корнуолл-гарденс, она не поверила своим глазам:
— Это здесь?
Она оглядела улицу со смутным разочарованием. Ну ладно, здания — с некоторой натяжкой — можно назвать благородными, хотя они крайне обветшали. Ну да, кое-где можно разглядеть вполне приличные домишки, но остальные строения выглядят так, как будто они не знали ремонта по крайней мере лет сто.
Дальше — хуже. Гидеон, не отвечая на ее вопрос, направился к зданию, которое еще не обрушилось только благодаря горячим молитвам жильцов — во всяком случае, такое складывалось впечатление. Он ключом открыл дверь подъезда, настолько перекошенную, что ключом здесь нужно было пользоваться только для того, чтобы пощадить чувства несчастной двери, а в принципе с задачей открывания замка справилась бы и любая кредитка. По темной лестнице они поднялись на третий этаж. Дверь в квартиру Ричарда стояла ровно, зато кто-то прошелся по ней зеленым спреем, нарисовав размашистое «Z», словно здесь отметился ирландский Зорро.
— Папа? — позвал Гидеон, распахнув дверь и входя в квартиру.
Либби он попросил подождать в гостиной, на что она с радостью согласилась, а сам скрылся в кухне.
От этого жилища у нее по спине побежали мурашки. «Вот уж никогда бы не подумала, что Ричард Дэвис может жить в подобной дыре», — говорила она себе, осматривая комнату.
Во-первых, что за депрессивные цвета? Она не считала себя сколько-нибудь умелым декоратором интерьеров — пусть этим занимаются ее мама и сестра, вот уж кто собаку съел на фэншуе. Но даже она, Либби, видела, что любой нормальный человек, проведя в такой комнате полдня, захочет прыгнуть с ближайшего моста. Тошнотно-зеленые стены. Поносно-коричневая мебель. И извращенные картины вроде этой голой тетки, изображенной от шеи до лодыжек, с лобковыми волосами, которые напоминают внутренности унитаза в процессе слива. Ну и что это значит, скажите пожалуйста? Над камином, служившим, как ни странно, вместилищем для книг, были прибиты какие-то странные палки. Похоже, кто-то пытался смастерить трости для ходьбы, судя по зачищенной поверхности и кожаным ремешкам, продетым в отверстия с одного конца. Но что за дикая мысль прибивать их на стену!