— Спасибо за вашу помощь, инспектор, — проговорила Юджиния.
«Спасибо за вашу помощь». Уэбберли до сих пор слышал эти слова, даже сейчас, поднимаясь с облезлой скамьи. Поразительно, как эти четыре простых слова, произнесенные измученным голосом, сумели переменить всю его жизнь: за долю секунды он из детектива превратился в странствующего рыцаря.
Так случилось из-за того, что она была необыкновенной матерью, говорил себе Уэбберли, подзывая Альфи. Такой матерью, какой Фрэнсис — Бог ее простит — не могла бы стать, как ни старалась. Разве можно было не восхищаться такой матерью? Какой мужчина не желал бы служить ей?
— Альфи, ко мне! — крикнул он, потому что овчарка увязалась за терьером с летающей тарелкой в пасти. — Домой! Иди сюда. Я не буду надевать на тебя ошейник.
И пес бросился к Уэбберли, как будто и впрямь понял последнее обещание. Судя по вздымающимся бокам и вывешенному из пасти языку, Альфи отлично набегался сегодня. Уэбберли мотнул головой в сторону калитки, и собака прошествовала туда и послушно села, уставившись на карман хозяина в надежде на вознаграждение за такую благовоспитанность.
— Придется подождать, пока не вернемся домой, — сказал ему Уэбберли и вдруг задумался над своими словами.
А ведь действительно, именно так и шла его жизнь. Оборачиваясь на бесконечную череду уходящих вдаль дней, он видел, что все, имевшее значение в его жалком мирке, всегда откладывалось до тех пор, пока он не придет домой.
Линли заметил, что Хелен почти не притронулась к чаю. Однако она повернулась на кровати и следила за тем, как он терзает свой галстук, а он, в свою очередь, наблюдал за ней в зеркало.
— Значит, Малькольм Уэбберли знал эту женщину? — уточнила Хелен. — Как это тяжело для него, Томми. И прямо в годовщину свадьбы.
— Не то чтобы знал, — ответил Линли. — Она проходила как свидетель по первому делу, которое он вел, когда его назначили инспектором в Кенсингтоне.
— Тогда, выходит, это было давно. Наверное, дело произвело на него большое впечатление.
— Полагаю, что да.
Линли не хотел объяснять почему. Он вообще не хотел рассказывать ей о той далекой смерти, которую расследовал Уэбберли. История о ребенке, утонувшем в ванне, ужасна и при обычных обстоятельствах, но сейчас, когда в их жизни наступила перемена, Линли считал, что должен проявлять особую сдержанность и такт по отношению к жене, носящей под сердцем его ребенка.
«Нашего ребенка, — мысленно поправил он себя, — ребенка, с которым ничего не должно случиться». Любые разговоры о несчастье, выпавшем на долю другого ребенка, казались ему искушением судьбы. По крайней мере, так говорил себе Линли, завершая ритуал одевания.
Скрипнула кровать. Это Хелен снова переменила положение: повернулась на другой бок, подтянула колени и прижала к животу подушку.
— О господи, — простонала она.
Линли подошел к ней, сел на край кровати и погладил ее каштановые волосы.
— Ты не стала пить чай, — сказал он. — Может, сегодня тебе хочется чего-нибудь другого?
— Сегодня мне хочется, чтобы мне не было так плохо.
— А что говорит доктор?
— О, она просто кладезь мудрости: «Первые четыре месяца каждой беременности я проводила в туалете в обнимку с унитазом. Это пройдет, миссис Линли. Это всегда проходит».
— А что делать, пока не прошло?
— Наверное, думать о хорошем. Главное — не о еде.
Линли с любовью смотрел на жену, разглядывал нежный овал ее щеки и изящную ушную раковину. Правда, в лице Хелен появился зеленоватый оттенок, и она с такой силой стискивала подушку, что было ясно: на подходе очередной приступ тошноты. Линли сказал:
— Как бы я хотел взять это все на себя, Хелен!
Она слабо рассмеялась:
— Мужчины всегда так говорят, когда чувствуют себя виноватыми, но при этом отлично понимают, что беременность им не грозит. — Она потянулась к его руке. — Но все равно спасибо. Так ты уходишь? Не забудь позавтракать, Томми.
Он заверил ее, что поест. Да у него и не было шансов избежать приема пищи. Если Хелен по какой-то причине теряла бдительность, то все равно оставался Чарли Дентон — слуга, домоправитель, повар, камердинер, вдохновенный трагик, неутомимый Дон Кихот или кто угодно еще, в зависимости от того, кем он провозгласит себя данным конкретным утром. Он не выпустит Линли за порог, пока тот не позавтракает.
— А ты? — спросил Линли. — Какие у тебя планы? Ты сегодня идешь на работу?
— Честно говоря, не хочется. По-моему, ближайшие тридцать две недели мне лучше вообще не двигаться.
— Давай я позвоню Саймону.
— Не надо. Ему надо разобраться с акриламидом. Результаты должны быть готовы через два дня.
— Понятно. Но может, он обойдется без тебя?
Саймон Олкорт Сент-Джеймс был судебным экспертом и по роду профессиональной деятельности регулярно занимал свидетельское кресло, чтобы подтвердить показания обвинения или подкрепить позицию защиты. В данном случае его привлекли к разбирательству по гражданскому делу: требовалось определить, какое количество акриламида, попавшее в организм через кожу, составляет токсичную дозу.
— Мне нравится думать, что ему без меня не обойтись, — ответила Хелен. — И еще… — Она глянула на Линли с улыбкой. — Я хотела рассказать ему о нашей новости. Кстати, вчера я сказала Барбаре.
— Хм.
— Хм? Томми, и что это значит?
Линли встал с кровати. Он прошел к шкафу, зеркальная дверь которого отразила безобразие, сотворенное им с галстуком. Пришлось развязать узел и начать все сначала.
— Ты хотя бы предупредила Барбару, что больше никто не знает, а, Хелен?
Она медленно села в постели. Это движение не прошло для нее даром, и она со стоном откинулась обратно на подушку.
— Да, я сказала ей. Но теперь, когда она знает, думаю, что можно…
— Я бы предпочел подождать еще некоторое время.
Узел на галстуке выглядел хуже, чем в первый раз. Линли сдался, обвинил во всем ткань и выбрал другой галстук. Он чувствовал, что Хелен наблюдает за ним, и знал, что надо как-то обосновать свое решение. Поэтому он сказал:
— Суеверие, дорогая. Если о нашей новости будем знать только мы, то будет меньше шансов, что что-то пойдет не так. Это глупо, знаю. Но такой уж я есть. Я думал, что мы никому не скажем, до тех пор, пока… пока не скажем.
— Пока не скажем, — задумчиво повторила она конец его путаной фразы. — Так ты волнуешься?
— Да. Волнуюсь. Боюсь. Нервничаю. Опасаюсь. Не могу больше ни о чем думать. И теряю дар речи. Да, примерно так я себя чувствую.
Хелен ласково улыбнулась.
— Я люблю тебя, милый.
И эта улыбка просила его о дальнейшем признании. Он обязан был сказать все.