Семья, думала Барбара. А она не нужна и не желанна здесь. Однако уйти почему-то не могла.

Другие приходили и уходили: Уинстон Нката, Джон Стюарт, остальные члены команды, констебли в форме и сыщики в гражданском, с которым Линли доводилось работать. Приезжали копы со всех участков города. Казалось, что все, за исключением Хильера, побывали в тот вечер в больнице.

Барбара прибыла, совершив худший в жизни переезд из Северного Лондона. Сначала машина отказалась заводиться, и Барбара в панике залила двигатель, пытаясь заставить чертов агрегат работать. Она проклинала «мини». Она клялась превратить автомобиль в гору металлолома. Она душила руль. Она звонила в мастерскую и просила совета. Наконец двигатель ожил, затарахтел, и Барбара как нажала на сигнал, так и не отпускала руку, сгоняя машины со своего пути.

В больницу она вбежала как раз тогда, как Линли сообщали о состоянии Хелен. Барбара видела, как к Линли подошел хирург, и наблюдала, как Линли воспринимает известия. Они убивают его, думала она.

Она хотела подойти к нему, хотела сказать, что, как друг, сняла бы с его души груз, но понимала, что такого права не имеет. Поэтому ей оставалось только смотреть, как к Линли приблизился Саймон Сент-Джеймс, и как они разговаривают, и как Сент-Джеймс возвращается к жене и делится с ней тем, что узнал. Линли и родители Хелен удалились вместе с хирургом, куда — только богу известно, и Барбара знала, что последовать за ними нельзя. Тогда она решила поговорить с Саймоном. При ее приближении он кивнул, и она была страшно благодарна за то, что он не исключил ее из круга близких Линли и не спросил, что она здесь делает.

— Насколько все плохо? — спросила она.

Он вздохнул, готовясь ответить. По выражению его лица Барбара заключила, что следует ожидать худшего.

— Выстрел попал под левую грудь, — сказал он. Его жена стояла, прислонившись к нему, уткнувшись лицом в его плечо, и слушала вместе с Барбарой, — Пуля, вероятно, прошла через левый желудочек, правое предсердие и правую артерию.

— Но ведь крови не было, крови почти не было.

Это произнесла Дебора, не отрывая лица от куртки, в которую был одет муж.

— Как это могло случиться? — спросила Барбара Сент-Джеймса.

— У нее сразу произошел коллапс правого легкого, — ответил Сент-Джеймс, — поэтому кровь стала заполнять полость, которая образовалась в груди.

Дебора начала плакать. Она не стенала. Не выла от горя. Только сотрясалось тело от немого плача, и Барбара видела, как Дебора изо всех сил сдерживается, и не могла не уважать ее за это.

— Когда врачи осмотрели рану, они вставили трубку ей в грудь, — объяснял Сент-Джеймс Барбаре. — И откачали кровь. Литр или два. И после этого сразу стало понятно, что нужно немедленно делать операцию.

— Ну, правильно. Это же хирургия.

— Ей зашили левый желудочек, артерию и выходное отверстие в правом предсердии.

— А пуля? У нас есть пуля? Она была там?

— Да, застряла под правой лопаточной костью, между третьим и четвертым позвонком. Пуля у нас.

— Значит, раз ее зашили, — спросила Барбара, — то это хорошо, правда? Значит, все будет хорошо, Саймон?

Она видела, как его взгляд уходит в себя, в глубину, которую ей не суждено понять или хотя бы представить.

— Она слишком долго ждала врачей, Барбара, — сказал он.

— Что это значит? Слишком долго? Почему?

Он мотнул головой. Она видела, что глаза его увлажнились. Она не хотела слышать ответа, но они уже зашли так далеко, откуда не было возврата.

— Она потеряла ребенка? — спросила Барбара.

— Еще нет.

— Слава богу хотя бы за это, — сказала Барбара. — Так, значит, в принципе все не так и плохо? — повторила она вопрос.

Сент-Джеймс спросил у жены:

— Дебора, ты не хочешь присесть?

— Перестань.

Она подняла голову. Бедная женщина, подумала Барбара, она выглядит как смертельно больной человек. Боже, кажется, она думает, будто это она нажата на курок!

— Некоторое время, — выговорил Сент-Джеймс так тихо, что Барбаре пришлось склониться к нему, чтобы разобрать слова, — в ее организм не поступал кислород.

— И что это значит?

— Ее мозг был лишен кислорода, Барбара.

— Но теперь, — упорствовала в своем оптимизме Барбара, — теперь-то все в порядке, да? Что с ней теперь?

— Сейчас ей делают вентиляцию легких. Мониторинг сердечной деятельности. Разумеется, внутривенные вливания.

— Хорошо. Это ведь хорошо, да?

Конечно, это же замечательно, это повод радоваться, момент был ужасный, но они пережили его, и теперь все придет в норму. Правильно? Да. Скажи слово «да».

— В коре головного мозга не наблюдается активности, — сказал Сент-Джеймс — И это значит…

Барбара ушла. Она не хотела больше ничего слышать, потому что слышать означало знать, знать означало чувствовать, и вот как раз чувствовать… черт бы побрал эти чувства. Уткнув глаза в линолеум, она быстрым шагом вышла из больницы в холодный ночной воздух, и ветер хлестнул ее по щекам с такой силой, что она задохнулась и с удивлением подняла голову. И увидела их. Стервятников. Журналистов. Не дюжины, нет, не в таком количестве, в каком она видела их у заграждений перед туннелем на Шанд-стрит и в конце Вуд-лейн. Но достаточно много, и ей захотелось броситься на них.

— Констебль! Констебль Хейверс! На одно слово!

Барбара думала, что ее зовет кто-то из тех, кто ждет в больнице, кто-то захотел поделиться с ней последними новостями, поэтому она обернулась, но это был Митчелл Корсико. Он приближался с блокнотом в руках.

— Вы должны покинуть это место, вы все, — сказала она, — но вы в первую очередь. Вы уже достаточно наделали дел.

Он наморщил лоб, как будто не совсем понимая, что она ему говорит.

— Вы же не думаете… — Он замолчал и через миг уже перестроился. — Констебль, нет никаких оснований считать, будто случившееся имеет хоть какую-то связь с моим очерком о суперинтенданте.

— Мое мнение вы слышали, — сказала Барбара. — А теперь убирайтесь с моего пути.

— Но как себя чувствует его жена? Она поправится?

— Убирайся к чертовой матери! — прорычала она. — Или я не отвечаю за последствия!

Глава 29

Настало время последних приготовлений, и Он приступил к ним с присущей Ему тщательностью. Он работал не спеша. Несколько раз поймал Себя на том, что улыбается. Измеряя размах рук взрослого мужчины, Он даже начал напевать что-то под нос. Пел Он, само собой, едва слышно, потому что бессмысленный риск на столь продвинутой стадии был бы с Его стороны не чем иным, как идиотизмом. На ум Ему приходили самые неожиданные мелодии, и, когда из Его уст полились слова религиозного гимна «Мощная крепость есть наш Господь», Он не мог не рассмеяться. Потому что внутри фургона Он действительно был как в крепости: здесь Он был надежно укрыт от мира, тогда как миру укрыться от Него было негде.