— Тебе он не нравится, да? — спросила Дебора.
— Дело не в том, нравится он мне или нет. Дело в фактах, которым приходится смотреть в лицо и принимать их такими, какие они есть.
Дебора понимала, что он прав. Она знала, что бесстрастная оценка Саймоном Чероки Ривера брала начало из двух источников: его познаний в науке, которая основывалась на регулярном изучении уголовных преступлений, и недолгого времени, проведенного им в обществе брата Чайны. Иными словами, Саймон не верил ни в вину Чероки, ни в его невиновность. Но она сама — другой случай.
— Нет, — сказала она. — Я не верю в то, что он это сделал. Просто не верю.
Саймон кивнул. Деборе показалось, что его лицо как-то вдруг помрачнело, но она решила, что виной всему плохое освещение.
— Да. Это меня и беспокоит, — пробормотал он и повел ее за собой в кафе при отеле.
«Ты ведь понимаешь, что это значит, правда, Фрэнк? Конечно понимаешь».
Фрэнк не мог вспомнить, произнес Ги Бруар эти слова на самом деле или он сам прочел их по его лицу. Но так или иначе, в каком-то виде они, безусловно, возникли. Они были не менее реальны, чем имя Г. X. Узли и адрес Мулен-де-Нио, начертанные надменной арийской рукой на списке продуктов: колбаса, мука, яйца, картофель и бобы. И настоящий табак, чтобы Иуда не ползал больше по придорожным обочинам, не сушил листья, которые удастся там найти, и не сворачивал из них хрупкие сигаретки.
Фрэнку не надо было задавать вопросы, чтобы узнать, какой ценой досталось все это добро. Он и так знал, что трое храбрецов, которые печатали копии «ГСОС» на пишущей машинке при тревожных отблесках тусклой свечи в ризнице Сент Пьер дю Буа, поплатились за это отправкой в трудовые лагеря, тогда как четвертого всего лишь перевезли на корабле во Францию. Трое умерли в лагерях или после них. Четвертый лишь год просидел в тюрьме. По его словам, тот год, проведенный во французской тюрьме, был жесток, полон лишений и во всех отношениях страшен, но этот обман, как понимал теперь Фрэнк, входил в его замысел. Возможно даже, что это был самообман, а не обман, иначе как прожить жизнь, помня, как тебя увозили подальше от Гернси для твоей же собственной безопасности, когда ты выдал своих товарищей… о том, как продолжал шпионить для нацистов по возвращении, обязанный им жизнью… о том, что пошел на предательство только потому, что очень хотелось набить живот, а не из-за веры в какие-то идеалы… Как может человек жить, зная, что его товарищи отдали жизни только за то, чтобы он сам мог нормально питаться?
Со временем мысль о том, что он сам был одним из тех, кого предали, стала для Грэма Узли реальностью. Он просто не мог себе позволить жить по-другому, и если бы кто-нибудь напомнил ему о том, что он и есть предатель, на чьей совести лежит смерть трех достойных людей, его и без того ослабевший разум не выдержал бы и погрузился в полную тьму. Однако именно это случится, как только журналисты начнут читать документы, которые потребуются в подтверждение информации о предателях.
Фрэнк живо представлял себе, во что превратится их жизнь, когда вся эта история просочится в прессу. Газеты будут писать о ней день за днем, потом подхватят теле- и радиостанции. К протестующим возгласам потомков коллаборационистов — в том числе и тех, которые, как Грэм, еще живы, — пресса добавит необходимые факты. Без фактов вся история вообще никуда не попадет, поэтому среди имен предателей, названных в газете, появится имя Грэма Узли. Какая восхитительная ирония судьбы, за которую не преминут ухватиться средства массовой информации всех мастей: человек, вознамерившийся назвать имена негодяев, по вине которых людей депортировали с острова, сажали в тюрьму и убивали, сам оказался первостатейным мерзавцем, которого нужно вывести на чистую воду.
Ги спрашивал Фрэнка о том, что он намерен делать с доказательствами предательства отца, и тот не смог ему ответить. Как Грэм Узли не смог посмотреть в глаза своей совести во время оккупации, так и Фрэнк не находил в себе сил исправить последствия его деяний. Он проклинал тот вечер, когда впервые встретил Ги Бруара на лекции в городе, и горько сожалел о миге, когда заметил в нем интерес к войне, не уступавший его собственному. Не случись этого и не поддайся он тогда необдуманному порыву, все было бы иначе. Этот список и другие бумаги нацистов, написанные для того, чтобы не забыть о тех, кто помогал и оказывал содействие, так и остался бы погребенным в груде документов, ставших частью коллекции, любовно собранной, но не рассортированной, не подписанной и не приведенной в порядок.
Появление в их жизни Ги Бруара изменило все. Энтузиазм, с которым он отстаивал свою идею организовать для хранения коллекции более подходящее место, вкупе с любовью к острову, ставшему для него домом, породили монстра. Этим монстром было знание, а оно требовало признания и действия. Вот по этому замкнутому кругу и бродил сейчас Фрэнк в поисках выхода.
Времени оставалось мало. Когда Ги умер, Фрэнк решил, что они откупились. Но события сегодняшнего дня показали ему обратное. Грэм взял курс на самоуничтожение и решительно ему следовал. Пятьдесят с лишним лет он скрывался, но нынче его убежище разрушено, и негде больше спастись от судьбы, которая его ждет.
Подходя к комоду в своей спальне, Фрэнк едва волочил ноги, точно на них висели кандалы. Взяв оттуда листок, Фрэнк пошел вниз, держа его перед собой, точно священную жертву.
В гостиной по телевизору показывали двух врачей в зеленых халатах, которые суетились над телом пациента в операционной. Фрэнк выключил его и повернулся к отцу. Тот все еще спал, его рот открылся, слюна лужицей стояла во впадине нижней губы.
Фрэнк нагнулся над Грэмом и положил руку ему на плечо.
— Папа, просыпайся. Нам надо поговорить, — позвал он и слегка встряхнул отца.
Глаза Грэма за толстыми стеклами очков открылись. Он смущенно моргнул.
— Я, похоже, задремал, Фрэнки. Который час?
— Поздний, — сказал Фрэнк, — Пора в постель.
— А. Ладно, парень, — согласился Грэм и собрался встать.
— Не сейчас, — остановил Фрэнк. — Взгляни сначала на это, папа.
Он протянул отцу список продуктов, держа его прямо перед слабеющими глазами старика.
Взгляд Грэма скользнул по бумажке, брови насупились.
— И что это такое?
— Это ты должен мне сказать. Здесь твое имя. Видишь? Вот тут. И дата тоже есть. Восемнадцатое августа. Одна тысяча девятьсот сорок третьего. Написано в основном по-немецки. Что ты об этом скажешь, папа?
Отец покачал головой.
— Ничего. Понятия не имею, что это.
Его слова прозвучали искренне, и, без сомнения, он действительно не узнал документ.
— Знаешь, что тут написано? По-немецки, конечно. Перевести можешь?
— Я же вроде не шпрехаю, или как? Никогда не шпрехал и не буду.
Грэм заворочался в кресле, подался вперед и положил руки на подлокотники.