На грязной доске виднелась едва читаемая надпись, выполненная потускневшими металлическими литерами: «Огюстен-музей. Коллекция диковин. Основан в 1862 г. Жаком Огюстеном. Открыт с 11 утра до 5 вечера и с 8 вечера до полуночи».
Старик нажал на кнопку звонка. В ответ послышался звук отодвигаемого засова, и дверь распахнулась. Мы оказались в маленьком вестибюле, очевидно, открытом днем для публики. Помещение освещалось запыленными электрическими лампочками под потолком, образующими букву «О». Металлические буквы на стене извещали об исключительно высоком качестве набора ужасов, имеющихся в музее, и их огромной познавательной ценности. Рекламировались пытки инквизиции, раннехристианские мученики, брошенные на растерзание львам, упоминалось большое число знаменитостей, погибших насильственной смертью — зарезанных, застреленных или удавленных. Наивность рекламы вовсе не снижала привлекательности экспонатов. Только готовый к захоронению покойник не проявил бы здорового любопытства к этой патологической экспозиции. Я обратил внимание, что из всей нашей компании Шомон — само воплощение здравомыслия, рассудительности и добропорядочности — взирал на эти объявления с наибольшим интересом. Ему казалось, что мы не смотрим в его сторону, и он впитывал каждое слово.
Я посмотрел на девушку, открывшую дверь. Наверняка это была дочь Огюстена, но в ней полностью отсутствовало какое-либо сходство с отцом. Привлекали внимание каштановые, гладко зачесанные назад волосы, прямой нос, густые брови над темно-карими глазами. Это были необыкновенные глаза — их взгляд, казалось, пронизывал вас насквозь. Он исходил из какой-то бездонной глубины, где таился источник энергии огромной силы. Она взглянула на отца с таким видом, будто была крайне изумлена, что он вернулся с улицы живым и невредимым и что там его не переехал автомобиль.
— О, папа, — произнесла девушка живым голосом, — кажется, ты пришел под конвоем полиции? Ради вас, господа, нам пришлось закрыть раньше и потерпеть финансовый ущерб. — Она сердито сдвинула брови. — Думаю, вы поделитесь со мной тем, что вас интересует, и, полагаю, вы не придали значения той чепухе, которую нагородил папа.
— Полегче, дорогая, полегче! — примирительным тоном запротестовал папочка. — Пойди-ка лучше включи в музее освещение.
— Нет, папа, — бесцеремонно заявила девушка, — ты сделаешь это сам. Я же хочу потолковать с этими господами.
Она скрестила на груди руки. Под суровым взглядом дочери старик согласно закивал и отправился с туповатой улыбочкой открывать стеклянную дверь музея. Лишь теперь она снизошла до нас:
— Пожалуйста, сюда, господа. Папа скажет, когда все будет готово.
Мы последовали за мадемуазель Огюстен через дверь справа от кассы и оказались в плохо освещенной гостиной, заполненной кружевами, салфетками с кисточками, вазочками и запахом отварной картошки. Мадемуазель, по-прежнему скрестив на груди руки, уселась у стола.
— Он у меня как дитя, — кивнула она в сторону музея, — поэтому говорите со мной.
Мой друг, опустив странный рассказ старика, изложил основные факты. Он говорил в небрежной манере, которая должна была показать, что ни мадемуазель Огюстен, ни ее отец не могут иметь отношения к исчезновению. Именно этот тон, как мне показалось, и вызвал у нее подозрение. Она поднялась и принялась вышагивать по комнате, изучая Бенколена из-под полуприкрытых век. Я заметил, что взгляд ее приобрел твердость стали. Мне даже показалось, что она стала дышать чаще и тяжелее.
— Ну и что на это сказал отец? — спросила мадемуазель, после того как Бенколен замолк.
— Что не видел ее ухода, — ответил сыщик.
— Верно. — Пальцы скрещенных рук напряглись. — Это видела я.
— Вы заметили, как она уходила?
— Да.
На скулах Шомона вновь заиграли желваки.
— Мадемуазель, — начал он, — мне крайне неприятно возражать даме, но вы, несомненно, ошибаетесь. Я ни на минуту не отходил от музея.
Она взглянула на Шомона так, словно впервые заметила его присутствие. Девушка окинула капитана медленным взглядом.
— Ах вот как? И долго ли, мсье, вы изволили там пробыть?
— По меньшей мере минут пятнадцать после закрытия.
— Вот как! — повторила мадемуазель Огюстен. — Тогда все ясно. На выходе она задержалась поболтать со мной. Я выпустила ее, когда музей уже закрылся.
Шомон в ярости сжал кулаки, но она смотрела на капитана спокойно, словно была отгорожена от его гнева невидимой стеклянной броней.
— Ну что же, в таком случае все наши проблемы разрешены, — с улыбкой промолвил Бенколен. — Итак, вы болтали четверть часа, мадемуазель?
— Да.
— Великолепно! Вы знаете, мы в полиции не совсем уверены, как она была одета, — сказал Бенколен, печально подняв брови. — Ее одежда, увы, исчезла. Вы не подскажете, что было на мадемуазель Дюшен во время вашей беседы?
После секундного колебания последовал спокойный ответ:
— Я не обратила внимания.
— В таком случае, — возвысил голос Шомон (было заметно, что он сдерживается из последних сил), — скажите нам, как она выглядела! Это вы заметили?
— Весьма распространенный типаж. Если дать описание, то оно будет соответствовать внешности очень многих.
— Блондинка? Брюнетка?
Короткая пауза — и быстрый ответ:
— Темные волосы, карие глаза, изящная, миниатюрная фигура.
— У мадемуазель Дюшен темные волосы, это правда, но она высокого роста, и у нее голубые глаза. Господи, что здесь происходит? — выпалил Шомон, опять стиснув кулаки. — Почему вы не хотите сказать правды?
— Я рассказываю сущую правду, хотя, конечно, могу и ошибиться. Мсье должен понять, что сюда приходит множество людей, и у меня не было особых причин запомнить именно эту посетительницу. Вполне вероятно, что я ее с кем-то спутала. Но суть моих слов от этого не меняется. Я выпустила ее из музея и с тех пор не видела.
В это мгновение появился старик Огюстен. Заметив напряженное выражение на лице дочери, он поспешно затараторил:
— Я включил освещение, господа. Но если вы пожелаете изучить все основательно, то вам придется использовать фонари: там никогда не бывает достаточно светло. Пойдемте. Мне нечего скрывать.
Бенколен вел себя, как и до этого, крайне нерешительно. Он медленно повернулся по направлению к двери. В эту секунду Огюстен локтем нечаянно сбил с лампы абажур, и в лицо детектива ударил сноп яркого света. Он высветил высокие скулы и угрюмые глаза под изломом бровей; глаза что-то высматривали, их взгляд шарил по комнате.
— Ах, этот район! — пробормотал он. — Этот ужасный район. У вас есть телефон, мсье Огюстен?
— В моей берлоге, мсье, — в рабочей комнате. Я провожу вас.
— Да, пожалуйста. Он мне очень нужен. Но прежде еще один вопрос. Помните, мой друг, вы упомянули, что, войдя в музей вчера, мадемуазель Дюшен прежде всего спросила: «Где Сатир?» Что она хотела этим сказать?