– Улемы хотят, чтобы ты покаялся и совершил какой-нибудь подвиг во славу правой веры. Они готовы простить тебе убийство отца и оправдать с минбара, ежели ты хотя бы ущемишь христиан, как это делал Узбек! Большой русский поп Алексий, излечив твою мать, добился очень многого. Теперь ему нужен фирман, подтверждающий право церкви не давать дань. И он получит его у Тайдулы! Я даже знаю, кто подпишет – Муалбуга. И твоя печать будет на этом фирмане! А что сделаешь ты, хан?
Бердибек пожимает плечами, молчит.
– Улемы хотят заставить Алексия спорить с Мунзибугой в присутствии хана. И опозорить его. А ежели русский поп переговорит нашего, что сделаешь ты тогда, Бердибек?
– Я его убью!
– Убьешь русского попа? – переспрашивает Товлубий и смотрит бабьим лукавым взглядом, покачивая головой. Наливает вино, придвигает чару Бердибеку. «Пей! И ешь!» – говорит повелительно и снова взглядывает, и бабье толстое плоское лицо его с заплывающими глазами твердеет, становая жестоким и грозным.
– Убить нетрудно! – говорит он. – Но эти головы слишком быстро отрастают, Бердибек! У князя Ольгерда в Литве сидит другой урусутский поп, Роман, и тогда он станет во главе всей русской церкви, но он уже не приедет сюда, к тебе! И ты своими руками подаришь Ольгерду, который даже не служит нам, весь русский улус! Поверь, Иван, который теперь сидит на Москве, безопаснее! Нет, это ты плохо придумал, Бердибек! Что бы там ни говорили муллы и кади, а придумал ты плохо! Думай, думай еще, Бердибек! – Старый барс, покачивая головою, опять наливает вино. – Русского попа нельзя убивать! Нет, ты пригласишь его во дворец и дашь говорить, и пусть они спорят! Тебе теперь надобно урусутское серебро, много серебра!
– Почему?! – нетерпеливо, гневаясь, возражает Бердибек. – Разве я не хан и не сын хана?
– Тебя еще не выбрали! Эмиры еще спорят друг с другом! – ласково говорит Товлубий.
– Я привел из Аррана воинов! – гордо заявляет Бердибек, выпрямляясь и представляя, как свои же воины подымают его на щите, нарекая великим ханом и царем царей.
– Воины есть у каждого! – смеется Товлубий. – Я тоже вооружил кого мог и разослал приказы по всем становьям. Но и каждый из эмиров Золотой Орды сделал то же самое!
Бердибек молчит, фыркает, словно необъезженный конь. Он не ведает (и понял это только сейчас), за кем пойдут воины его отца.
– Примирись с матерью, Бердибек! – говорит, высасывая мозговую кость, Товлубий.
– Зачем?
Старик подымает круглые, широко раскрытые глаза.
– Как зачем? Как зачем?! Затем, что она твоя мать и у нее есть воины!
– Я сам имею достаточно сил, чтобы не кланяться еще и ей! – Норовистый необъезженный конь пытается сбросить седло.
– Но зато у тебя двенадцать братьев, и все они в воле Тайдулы! Тэмур и Асан уже подросли. Беки могут выбрать любого из них!
– Я убью своих братьев! – кричит Бердибек и прибавляет низким, глухим голосом: – Я пошлю воинов и велю тебе, Товлубег, убить их!
– Ты хочешь, чтобы я не покинул тебя, Бердибек? – спрашивает старый барс, нимало не испуганный решением молодого хана.
– Да, хочу!
Старик глядит бабьим взглядом, покачивая головой:
– Ты убил отца и никому теперь не веришь, Бердибек! – Товлубий думает, щурится, грызет кость, вытирает жирные пальцы о халат. – Ну что ж, верят только безумцы и дервиши и еще такие, как поп Алексий… Я подумаю, Бердибек! Мне некому подарить твою голову, хан, а ежели ты подаришь кому-нибудь мою голову, ты погибнешь. Тогда уже тебе не простят ничего. Только взять царевичей тебе придется самому и самому придется говорить с матерью!
Бердибек глядел затравленно, только теперь поняв, что он полностью в руках этого толстого старого барса, и тот играет с ним как хочет, и власть, ради которой он пошел на преступление, будет принадлежать Товлубию, а не ему, Бердибеку. Но хоть видимость власти, хотя бы слава и трон достанутся все же ему! А там… Сколько лет жизни осталось этому толстому старику?
О смерти Джанибековой русичам сообщили, как и всем, на другой день. Смена ханов в Сарае и всегда была тревожна для Руси, а тем паче теперь, когда вместо доброго Джанибека, как справедливо называли его русские летописцы, на трон владык Золотой Орды восходил жестокий и порочный правитель, навряд сугубо расположенный к русичам.
– Уезжаем, владыко? – вопросил Станята Алексия, как только тот окончил утреннюю молитву. – Худа б не было!
Алексий посмотрел на Станяту искоса, подумал. Сказал:
– Повести, Леонтий, что мы отлагаем отъезд. И скажи корабельщикам, пусть нас не ждут! – Он подумал еще и, видя полное недоумение Станяты, пояснил: – Пакости будем стеречись, а хуже, ежели нам теперь ярлыки не утвердят!
Станята кивнул, хмыкнул, понял. Жалованные ярлыки, освобождающие русскую церковь от выплаты дани, следовало вырвать у ордынцев немедленно, пока не изгладился из памяти многих успех излечения Тайдулы.
«В сам дели! – думал Станята, выходя. – Прав владыка! Бердибеку верить неможно! Надобно разузнать погоднее, что тут к чему».
Впрочем, и Алексий не предугадывал всех событий, не ведал и того, что приготовили ему мусульманские улемы, почему и мало обратил внимания на крики: «Колдун! Колдун!», сопровождавшие его поезд, когда он утром этого дня отправлялся к царице и Бердибеку выразить соболезнования и поздравить нового хана.
Тайдула, повестили ему, была в ханском дворце, а ханский дворец был весь оцеплен стражею. И когда Алексий (большинство его спутников задержали, не пропустив) проходил во дворец сквозь плотную толпу придворных, зловещие возгласы: «Колдун, колдун! Маг! Чародей!» – раздавались со всех сторон.
Бердибек сидел на золотом троне отца в огромной ханской юрте, отделанной шелками и парчой. Тайдула чуть ниже, но тоже на роскошном, украшенном бирюзою возвышении. Ниже и по сторонам царских мест располагались ряды придворных, среди которых почти не было монгольских лиц, разве несколько беков и нойонов, затерянных в толпе густобородых сартов.
Внизу толпились улемы, злобно поглядывавшие на Алексия, а стражи в шатре и вокруг было столько, что показалось – после обычных приемов Джанибековых, – началась война и войско готовится выступить в поход.
Тайдула поглядела на Алексия так, как будто ужаснулась его приходу, а Бердибек сидел, выпрямившись, по временам раздувая ноздри, и глядел поверх голов, словно бы никого не видя.
Алексию позволили сказать всего несколько приветственных слов. Но едва он заикнулся о ярлыках – обычном подарении ханов русской церкви, выступил кади и громко, гневно начал говорить, указывая пальцем на Алексия.
Толмач не сразу нашелся, тем более что кади часть фраз произносил на арабском, и Алексий скорее догадывал, чем понимал, что его, оказывается, обвиняют в чернокнижии и колдовстве, с помощью коего он якобы и излечил Тайдулу а потому предлагают сразиться в споре с Мунзибугой, сыном Моллагавзина слепого, и защитить, если может, себя от обвинения.