Когда он стал сотрудником ФСБ, его бывшие одноклассники долго не могли этому поверить. Все решили, что Валя шутит. Там, в ФСБ, работают настоящие мужчины, они бегают, стреляют, борются с мафией, наркотиками и еще с какими-то темными силами, и розовощекий застенчивый Валя Громов никакого отношения ко всему этому иметь не может. Оказалось, что там нужны еще и умные, а задания бывают разные.

Например, то, которое Громов получил сейчас. Положить конец противоправным действиям преступной группы в составе двух человек, до смерти напугавшей галеристов и страховщиков обеих столиц. Они действовали нагло, лихо, и уже нанесли государственным людям немалый ущерб. Уже и жалобы пошли на самый верх. Их было двое, мужчина и женщина, и Громов всерьез решил взяться за обоих.

Всего через неделю после совещания он уже докладывал начальству, что план оперативных действий разработан, готов к согласованию, работа по всем направлениям ведется, и оба фигуранта находятся под колпаком у ФСБ. Осталось только поймать их за руку с поличным и препроводить в места не столько отдаленные.

А пока суд да дело, он принялся кропотливо собирать материал о столичной галеристке Екатерине Алексеевне Семеновой и научном сотруднике петербургского музея Георгии Викторовиче Голицыне. Составлять на них подробное досье. Это была его любимая работа, и он делал ее со всей душой. Разрабатывать план, расставлять по местам исполнителей, снабжая каждого подробной инструкцией, – это его.

Он просто обожал чистописание. У него был каллиграфический почерк, одна из причин, по которой он прошел строгий отбор в ряды сотрудников ФСБ. На самом деле исполнительность и аккуратность в заполнении важных бумаг ценятся там гораздо больше, чем умение стрелять без промаха и разбивать голой рукой кирпичи. Во всем должна быть аккуратность и точность, чтобы комар носа не подточил. А кирпич как-нибудь разобьется в тот момент, когда это будет надо. Важно момент зафиксировать, суметь увязать со всеми остальными моментами и доложить об этом лишь тогда, когда начальство проявит беспокойство. А что у нас там-то и там-то? А там-то и там-то у нас разбили кирпич, причем, заметьте, голой рукой. Кого похвалят? Того кто разбил? Ан, нет! Того кто факт зафиксировал и вовремя доложил! Лавровый венок венчает не горячую голову, а умную.

Громов со своей папочкой всегда был ко времени. За это начальство его ценило. Он всегда готовился к важным совещаниям, заранее узнавал тему и делал подборку. Вот и по этому делу уже зарекомендовал себя как специалист. Не поленился залезть в Интернет, зайти в книжный магазин и даже в музей. Он сразу понял, что в случае успеха его ждет новое звание и заманчивое повышение по службе. Дело на контроле в самых верхах, а там, если уж взяли на заметку, со всей строгостью спрашивают, но зато полной мерой и поощряют.

Поэтому он тщательно поработал с операми, которые вот уже год шли по следу преступной группы, буквально вынул из них душу, разложил ее по полочкам, запротоколировал, навесил бирочку и мысленно нарисовал полную картину своего триумфа. Дело-то, по сути, уже сделано. Их вычислили. Осталось только опутать паутиной фактов и взять.

И он дал старт...

Шишкин. «Среди долины ровныя...»

Итак, Георгий Голицын ехал к Зое. Зоя была его единственным другом, а, главное, гениальным художником. Они познакомились совершенно случайно: Зоя пришла в музей писать копию. Он знал много рисующих мальчиков и девочек, с мольбертами, с пальчиками, перепачканными сангиной и красками, с горящими от волнения и собственной значимости глазами. Все они осознавали свою особенность. Они толпились в музее, выполняя очередное задание либо по собственной инициативе. От них сильно пахло сигаретным дымом и, как ему чатенько чудилось, парным молоком. Они лихорадочно смеялись, и все время косили глазами: ну, и как я вам? Они были балованные дети природы, почти грудные, ведь к жизни совершенно неприспособленные. Что с них взять? Художники! По крайней мере, считали себя таковыми. Он к ним уже привык и не трогал их. То, что они делали, было скверно, не потому, что бездарно, а потому, что для них же самих мучительно. Они потом так и не могли перенестись в реальный мир, и остаток дней портили кровь всем окружающим своим постоянным брюзжанием, стоя в позе «Я гений, а вы меня не понимаете». Кололись, спивались, опускались, вели беспорядочную и абсолютно пустую жизнь. Он равнодушно наблюдал их гибель, никак не вмешиваясь в процесс.

Но когда вдруг увидел в одном из залов толстую тетку, одетую, словно какая-нибудь торговка пирожками, с неопрятными волосами, небрежно стянутыми аптекарской резинкой в конский хвост, и в руках у тетки кисть, его передернуло. Кто только не воображает у себя талант! Этак скоро сюда повалят торговцы шаурмой и будут брызгать на холст кетчупом из пластиковых бутылок, щедро заливая свои шедевры майонезом! Безобразие плодит безобразие, и надо положить этому конец.

Он подошел к тетке с твердым намерением ее отчитать, глянул через ее могучее плечо и... замер. На холсте был такой чистый, полный надежды и света пейзаж, что у него на глазах невольно выступили слезы. Нет, она не копию писала. Она думала о чем-то своем, и на холст удивительно точно ложись мазки ее гениальной кисти. Она писала коротко, емко, сочно, краски словно светились изнутри, преображенные ее могучей рукой.

– Вы кто? – спросил он. Голос дрожал от волнения.

– Зоя, – басом ответила она, не отрываясь от картины, которую писала.

Он не посмел ее прервать. Только когда Зоя закончила работу и принялась собирать свой чемоданчик, рискнул подойти.

– Это, должно быть, хорошо продается, – сказал он в надежде сделать ей приятное.

– Это никак не продается, – равнодушно ответила она и пошла к выходу.

– Постойте...

Он побежал за чудом, боясь, что из его жизни сейчас уйдет свет. Уйдет совсем, и больше уже ему не удастся прикоснуться к тайне. Он должен выпытать у нее эту тайну. Как? Откуда? А главное – разве так бывает?

Потом... Потом они сидели в кафе, Зоя с отменным аппетитом поедала пирожные с кремом и запивала их горячим молоком. От нее самой пахло крепкими сигаретами – Зоя всю жизнь смолила «Приму» – и совсем не пахло ни красками, ни детством, как от мальчиков и девочек, мнящих себя великими художниками. Голицын смотрел на нее во все глаза и сам чувствовал себя мальчишкой. Он перед ней благоговел.

Зоя не ограничивала себя в еде, в одежде была крайне непритязательна, и никак не подчеркивала свою причастность к миру, где гармония вполне уживается с хаосом, и все имеет право называться гениальным, к сообществу творцов, к коим она принадлежала по праву таланта. А вот происхождение и подкачало. Зое некому было дать путевку в творческую жизнь, никто из ее окружения никаким боком не соприкасался с миром искусства.

Ее мама, Ольга Афанасьевна, много лет проработала на стройке маляром-штукатуром. Это были истоки Зоиного таланта: малярная кисть, масляные краски в огромных жестяных банках и бутылка с олифой. А также грунтовка и шпаклевка. Папа... Отца она не помнила, но тоже подозревала что-то такое, далекое от искусства. От него Зое досталась мастеровая фамилия Каретникова и довольно-таки редкое в наши дни отчество Фоминична, ставшее впоследствии ее прозвищем.