— Испугалась? — спрашивает.
— На завтра-то грозу передавали. Штормовое предупреждение. Представляешь? Это что будет-то?
— Ветер, наверное, сильный, — пожимает он плечами.
— Ох, как бы крышу в деревне не снесло!
— Умница.
— Что?
Зоя просто клад. Откуда знает, что ему не хочется сейчас говорить о приступе? Хочется заполнить вечер разговорами о самых обыденных житейских делах. На даче надо починить крышу, дома пылесос сломался, девочки пойдут в школу первого сентября. А сейчас еще только июнь. Так почему ж она о школе?
— …Ваня, ты бы туда сходил.
— Зачем?
— Головешки переходят в пятый класс.
— В пятый? Им же только по десять!
— Ну да. Минуя четвертый. Сейчас одиннадцатилетка. Им бы английский учить — на курсы год ходили. А у них будет немка.
— Ну и что?
— Надо бы в другой класс, или попросить, чтобы учителя поменяли.
— Ну а я-то здесь при чем?
— Сходи, Ваня, к директору.
— Постой. — Он вдруг сообразил. — А ты в какой школе работаешь?
Зоя краснеет:
— В той, дальней. Номер два. Недавно перевелась.
— Почему?
— Ваня!
— А почему девочки не в ней учатся? Не в твоей школе?
Она торопливо начинает объяснять:
— Понимаешь, там дорогу надо переходить. Я боюсь очень за дорогу. Пусть уж они в первую школу ходят. Зачем переводить?
— А тогда почему ты оттуда ушла? — продолжает допытываться он.
— Да ну тебя, Ваня! — Зоя машет рукой. — В самом деле! Как вчера на свет народился! Ой! — зажимает ладошкой рот.
Он народился на свет не вчера. Шестнадцать дней назад. Если быть точным, то еще плюс один месяц, который вычеркнул из жизни, как не представляющий интереса. Но у Зои это, видимо, больное: ее работа и учеба детей.
— Хорошо, я схожу, — послушно кивает он. — Где эта школа?
— Ты ж в ней учился!
— Ах, да!
Значит, та самая, мимо которой он каждый день ходит на работу. А почему Зоя не может пойти? Она сейчас фактически уже в отпуске, он же работает. Фу-ты, черт! Не может, значит, не может. Хватит об этом.
— Ну, что? Спать?
— Так рано же еще, Ванечка!
— Для чего рано? — улыбается.
Он уже соскучился. Всю жизнь барахтался, барахтался во лжи и только теперь понял, какая есть сила в настоящем, искреннем чувстве. Это его первое везение, счастливый лотерейный билетик: любить того, кто любит тебя. Гармония, которой он тщетно искал всю жизнь. Искал ее в чем угодно, а она оказалась в разделенном чувстве. Когда обоим хорошо и никто снисходительно не думает про себя в перерывах между поцелуями и ласками: «Жалко, что ли?»
…Он смотрит сверху, держась на локтях, в ее лицо. Один глаз карий, другой голубой. В одном почти ночь, в другом светлое солнечное утро. С чего он взял, что женщина эта некрасива? Не так надо смотреть. Не так…
— Зоя…
Она уже никуда не спешит. В Зоиных поцелуях нет прежней торопливой жадности, зато есть глубина настоящего чувства. Крепко-крепко обняв его, прижимает к себе. Большое, надежное мужское тело. Женщине так надо спрятаться на чьей-то груди, переложить с себя хоть каплю ответственности за детей, за дом, за будущее. Она устает быть сильной. Она хочет быть просто женщиной, иногда просто слабой в сильных мужских руках, отдаться течению, которое в итоге все равно выносит на теплый, солнечный берег…
Утро
Зоя сказала, что в школу можно зайти и до работы.
— Так рано? — удивился он.
— Она, похоже, оттуда и не уходит. — Надо слышать, каким тоном Зоя произносит это «она»! Кажется, жутко боится грозную директрису первой школы.
«Что там за чудо такое?» — размышляет он, подходя к подъезду. Его школа: два этажа, у входа несколько выщербленных ступенек, площадка под крышей длиной метров пять, а шириной два, узкий перешеек и дверь. Он входит. Половина девятого, утро, техничка влажной тряпкой протирает полы. Протирает старательно, кажется, тоже боится грозную директрису.
— Тебе чего, милок?
«Милок» — это он, следователь прокуратуры Мукаев.
— Мне бы директора. — «Тетенька», «бабушка», «гражданка»? Делает паузу, во время которой «тетенька» внимательно оглядывает, начиная от ботинок и кончая аккуратно причесанными волосами. Он переминается с ноги на ногу, словно школьник, которого не пускают без сменной обуви.
— В учительской, на втором этаже. Как подымешься — прямо, не направо.
Прыгает сразу через несколько ступенек. Вот это хорошо, вот это правильно: вешать на двери таблички. «2-й «Б», «3-й «А»… «Учительская»! Стучится осторожно:
— Можно?
— Да-да, войдите.
Две женщины удивленно смотрят на раннего посетителя. Одна пожилая, в летнем платье с пуговицами по переду, больше похожем на халат, другая лет сорока с хвостиком, одетая в модный светлый костюм. Кто же из них грозный директор? Смотрит на ту, что помоложе:
— Мне бы к директору. По личному вопросу.
Как она посмотрела! Он даже отшатнулся. Что такого сказал? Но, кажется, опять попал впросак. В это время видит еще одну дверь, на которой табличка: «Директор». Сразу туда, что ли?
В это время дверь открывается, на пороге женщина на вид лет тридцати с небольшим. Высокая, сухощавая, прямая, как палка. Черты лица резкие, брови густые, почти сросшиеся на переносице. Одета в строгий темно-синий костюм без всяких изысков, под костюмом белая блузка с воротником-стойкой, чуть удлиненные свободные концы его крест-накрест заколоты брошью. Наглухо, под горло.
— Меня спрашивают?
И тут она видит его, следователя Мукаева. Лицо женщины вдруг медленно начинает краснеть. Краснеет она некрасиво: рваными пятнами. И не загорела совсем, несмотря на жару. Из школы, что ли, не вылезает, в самом деле? Потом женщина внезапно бледнеет.
— Вы директор? — спрашивает он и улавливает едва заметный кивок. — Тогда я к вам. По личному вопросу.
Обе учительницы смотрят, открыв рот. Немая сцена.
— Да-да. Заходите.
Директриса пятится в кабинет, такое ощущение, что она задыхается. Ей вслед та, что помоложе, кричит:
— Валентина Владленовна, нам в два часа можно будет уйти?
Что-то невнятное в ответ, похожее на «да хоть сейчас». Обе переглядываются с пониманием, и тут только он натыкается взглядом на буквы помельче под словом «директор»: «…школы Валентина Владленовна Цыпина». И тут наконец доходит. Это же… Это…