Фели почесала ухо, давая понять, что поняла шуточку Даффи. Это был один из тех безмолвных сигналов, которыми обменивались мои сестрицы, словно сигналами флажков с корабля на корабль, непонятными тем, кто не знал шифр. Но даже если бы отец заметил этот жест, он бы не понял его значение. Система шифров нашего отца была совсем другим языком по сравнению с нашим.
— Тем не менее, — произнес отец, — если ты выходишь затемно, ты должна брать с собой Флавию. Ей не помешает выучить несколько псалмов.
Выучить несколько псалмов, да уж! Всего лишь пару месяцев назад, когда я была прикована к постели во время рождественских каникул, миссис Мюллет, хихикая и умоляя меня хранить секрет, шепотом научила меня парочке новеньких. И я все без устали мычала:
Hark the herald angels sing,
Beecham’s Pills are just the thing.
Peace on earth and mercy mild,
Two for a man and one for a child. [2]
Или вот еще:
We Three Kings of Leicester Square,
Selling ladies’ underwear,
So fantastic, so elastic,
Only tuppence a pair. [3]
Пока Фели не швырнула экземпляр «Псалмов старинных и современных» мне в голову. Что я точно знаю об органистах, так это то, что они совершенно лишены чувства юмора.
— Фели, — сказала я, — я замерзла.
Я задрожала и застегнула свой кардиган. Вечером в церкви было ужасно холодно. Хор ушел час назад, и без их теплых тел, сгрудившихся вокруг меня, словно поющие сельди в бочке, казалось еще холоднее.
Но Фели погрузилась в Мендельсона. С тем же успехом я могла бы обращаться к луне.
Внезапно орган издал задыхающийся звук, как будто поперхнулся чем-то, и мелодия булькнула и оборвалась.
— О ужас, — сказала Фели. Это было самое ужасное ругательство, на которое она способна, по крайней мере в церкви. Моя сестрица — благочестивая притворщица.
Она встала на педали и начала враскачку выбираться из-за органной скамьи, заставляя басы резко мычать.
— Ну и что теперь? — сказала она, закатывая глаза, как будто рассчитывая услышать ответ с небес. — Эта штуковина плохо себя ведет уже не первую неделю. Должно быть, влажность.
— Я думаю, он сломался, — заявила я. — Вероятно, ты его испортила.
— Дай мне фонарик, — сказала она после длинной паузы. — Мы пойдем и посмотрим.
Мы?
Когда Фели становилось страшно до потери пульса, «я» быстренько превращалось в «мы». Поскольку орган Святого Танкреда включен Королевским колледжем органистов в список исторических инструментов, любой ущерб этой ветхой штукенции, вероятно, будет расцениваться как акт национального вандализма.
Я знала, что Фели в ужасе от мысли, что придется сообщить викарию плохую новость.
— Веди, о виновная, — сказала я. — Как нам попасть внутрь?
— Сюда, — ответила Фели, быстро отодвинув скрытую консоль в деревянной резной панели около пульта управления органом. Я даже не успела заметить, как она это проделала.
Подсвечивая фонариком, она нырнула в узкий проход и скрылась в темноте. Я сделала глубокий вдох и последовала за ней.
Мы оказались в пахнущей плесенью пещере Аладдина, со всех сторон окруженные сталагмитами. В радиусе света от фонарика над нами возвышались органные трубы: из дерева, из металла, всех размеров. Некоторые были толщиной с карандаш, некоторые — с водосточный желоб, а еще какие-то — с телефонную будку. Не столько пещера, пришла я к выводу, сколько лес гигантских флейт.
— Что это? — спросила я, указывая на ряд высоких конических труб, напомнивших мне духовые трубки пигмеев.
— Регистр гемсхорн, — ответила Фели. — Они для того, чтобы звучать, как древняя флейта из бараньего рога.
— А это?
— Рорфлёте.
— Потому что он рычит?
Фели закатила глаза.
— Рорфлёте означает «каминная флейта» по-немецки. Они сделаны в форме каминов.
Точно, так они и выглядят. Они бы вполне вписались в компанию дымовых труб в Букшоу.
Внезапно в тенях что-то зашипело и забулькало, и я вцепилась в талию Фели.
— Что это? — прошептала я.
— Виндлада, [4] — ответила она, направляя фонарик в дальний угол.
Точно, в тени огромная кожаная штуковина, похожая на сундук, делала медленные выдохи, сопровождаемые бронхиальными посвистыванием и шипением.
— Супер! — решила я. — Похоже на гигантский аккордеон.
— Прекрати говорить «супер», — сказала Фели. — Ты знаешь, что отец это не любит.
Я ее проигнорировала и, пробравшись мимо нескольких труб поменьше, забралась на верх виндлады, издавшей удивительно реалистичный неприличный звук и немного просевшей.
В облаке поднятой мною пыли я чихнула — один раз, второй, третий.
— Флавия! Немедленно слезай! Ты порвешь эту старую кожу!
Я встала на ноги и выпрямилась во все свои четыре фута десять дюймов с четвертью. Я довольно высокая для своих двенадцати лет.
— Ярууу! — завопила я, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. — Я король замка!
— Флавия! Немедленно спускайся, или я пожалуюсь отцу!
— Посмотри, Фели, — сказала я. — Тут наверху старый могильный камень.
— Я знаю. Он для того, чтобы добавить веса виндладе. Теперь спускайся. И осторожно.
Я смахнула пыль ладонями.
— Иезекия Уайтфлит, — прочитала я вслух. — 1679–1778. Ого! Девяносто девять лет! Интересно, кто он?
— Я выключаю фонарь. Ты останешься одна в темноте.
— Ладно, — сказала я. — Иду. Нет нужды быть такой букой.
Когда я перенесла свой вес с одной ноги на другую, виндлада покачнулась и еще немного просела, так что у меня возникло ощущение, будто я стою на палубе тонущего корабля.
Справа от лица Фели что-то затрепетало, и она замерла.
— Вероятно, просто летучая мышь, — сказала я.
Фели издала дикий вопль, уронила фонарь и исчезла.