– Что ты Гюрятичу обещал? – накинулся на него брат.
– А цто?
– Что, что! Серебра он у тебя прошал?
– Под немца.
– Под немца! А на ком получать будешь, тебе ведомо? Обещал, а не давай, скажи – просчитался на железе, не обессудь, и дело с концом.
– Максиму не могу не дать, он меня не раз выручал.
– Ну, меньше дай! Не можешь… Шутка ли, пятнадесять гривен серебра!
Я Максимкины дела знаю, дай три гривны ему, а больше – не обессудь!
– А что?
– Ты что думаешь, Кондрат ради чести нашей пожаловал? Как бы не так!
Кабы ты воском торговал, как Якун, тогда бы еще поверил я.
– Ну а, почто же?
– Почто! Ему надо знать, что думают купцы! А раз так – копи серебро!
Что? Не знаю что, а свободные куны не помешают. Обилье тоже запасай, зайдет Ярослав дороги на Торжок, сядем мы опеть липовую кору глодать.
Ты-то не помнишь, тебя и на свете не было, а я помню, как пропадали с отцом, как в Русу брели. Я один тогда и остался да Опрося маленька. Да вот и недужен с той поры. А дружка этого своего, Максимку, не во все посвящай!
Я тебе не скажу, а поопасайсе. Он отца родного подведет, коли ему нать!
Тут, промеж вас, один Страхон умный, тот все понимает, он и Максима раскусил давно…
Помолчали. Хмель все больше покидал Олексу. «А ведь верно, и прав брат! Чего я Максимке наобещал? Ну, не три, шесть гривен дам, не боле».
– Железо все Дмитру продаешь? – строго спросил брат.
– Нет, не все, часть. С Дмитра мне сразу серебра не получить, пока еще он расторгуетце, да и… с другого-то я топерича, как железо подорожало в торгу, могу и лихву взять!
– Лучше бы все Дмитру! Он человек верный. Кого опеть надуть хочешь?
Жироха, боярина? – Подумал, пожевал губами. – На что ему железо занадобилось? Ну, смотри! А лучше бы с Дмитром все докончал, вернее. За большой прибылью гонишься, все не потеряй, смотри! Прусскую улицу заденешь с одного конца, другим тебя же в лоб ударит, они все заодно встают, когда против нас! Это мы грыземся: три векши на четырех купцей разделить не можем…
– Ну, Михаил Федорович… – начал было Олекса.
– Что Михаил Федорович! Добро бы между Вощинниками и Великим рядом улицы замостил, больше с него чего взять! У Мишиничей, Михалковичей, Гюрятиничей и отцы, и деды, и прадеды в посадниках ходят! Ну, прощай, пойду!
– Не останешься?
– Нет, дел много из утра! Моя уж собралась, верно.
– Спасибо, брат!
– Не на чем! А серебро завтра, пораньше, свесим. И про Максима помни, что я сказал.
Уже засыпая в объятиях Домаши, Олекса сквозь сон проронил:
– Брат предупреждает: Максиму много серебра не давать, не знаю как…
– А не давай, конечно! – живо отозвалась Домаша, приподнимаясь на локте. – Он тебя, гляди, разденет совсем!
– Что ты так на его, ай не порато угодил? – лениво подивился Домашиной запальчивости. – Максимка-то! Да много не дам, эко: пятнадесять гривен серебра… Шесть дам.
– И шести не давай! Чем за корельское железо платить будешь?
– Заплачу… сукном. А с Максима грамотку возьму. Не боись. Спи?
Хозяюшка моя.
Заснул. А Домаша еще долго лежала с открытыми глазами, вспоминала, как сводничал Гюрятич в отсутствие Олексы, как намекал ей шуточками…
Друг! Хорош друг! Жох долгоносый, кутыра боярская! И не скажешь Олексе, не поверит! А поверит, еще того хуже… И сказать нельзя.
С заранья другого дня Олексу закрутили дела. Все, что ждало, что накопилось за зиму, что требовало глаза и слова хозяина, теперь навалилось разом.
Максим сумел-таки вытянуть у него и не шесть, а десять гривен. Только свесив и передав слитки серебра, понял Олекса, что отдает зря. Гюрятич тоже знал или чуял нечто и поспешно доставал серебро у кого мог. Было у Олексы зарыто на черный день, но того трогать не хотелось: мало ли – пожар или еще что, с чем останутся мать и Домаша? «А верно, придется тронуть! размышлял он, уже сердясь на свою уступчивость Максиму. – И, как назло, всем вдруг занадобилось серебро!»
Проводив Максима, уряжался с Завидом. С тестем, как всегда, была долгая возня. Опосле с Нездилом возили товар в лавку, и все это никак нельзя было отложить на потом. К пабедью все ж таки доспел к Дмитру.
Наспех отстроенный Неревский конец еще всюду являл следы прошлогоднего пожара. Жалко выглядели ряды курных клетей, сложенных абы как, на время. Протаявший снег обнажал слои слежавшегося пепла. Редкие дома были ставлены на совесть, на года, а у большинства еще громоздились кучи свежих, по зиме завезенных смолистых бревен. Олекса, озираясь, шагом проехал по Великой, мимо кожевников, до угла Великой и Кузьмодемьяней улицы. Здесь помещались бронники, оружейники, секирники, ножевники, стрельники, лемешники, удники. Всех их объединял приход Кузьмы и Дамиана, святых покровителей кузнечного дела, и староста братства, Дмитр.
Олекса разыскал Дмитров двор, привязал коня у огорожи, окликнув отрока в фартуке, спросил у него, где хозяин.
– Тамо, работает.
Олекса зашел в кузню, в сумрачное, багровое и грохочущее Дмитрово царство, тесное от кузнечных орудий. Наковальни, кувалды, небольшие молотки-ручники, клещи разных размеров, зубила, пробойники были расставлены, разложены и развешаны по стенам. Морщась от жара горна, Олекса с удовольствием и опаской взирал на огненную работу кузнечную. Вот подручный, схватив изымало, поворачивает тускло рдеющую заготовку, с нее дождем сыплются искры, и от оглушительных ударов молотков по железу закладывает уши.
Дмитр – волоса забраны кожаным ремешком, в кожаном прожженном фартуке, с измазанным, мокрым от пота лицом – только глянул. Подмастерье, старший сын Дмитра, бил тяжелым омлатом, а Дмитр кидал россыпь мелких ударов небольшим ручником, выравнивая края и закругляя поверхность.
Швырнув наконец откованный шелом в чан с водой – кузница сразу наполнилась шипением и паром, – Дмитр кивнул Олексе и, передав молот подручному, скинул фартук, ополоснув руки и лицо, попенял:
– Припозднился ты! Я ждал из утра, да вишь, и ждать недосуг!
Прошли в клеть, срубленную наспех, бедную утварью и посудой.
Огляделся Олекса, вздохнул. Какой дом был у кузнеца!
– Все погорело?
– Все, как есть.
Второй сын, рослый, светловолосый, застенчивый отрок, поднялся из-за стола, заворачивая в холст мелкую железную работу, поклонился гостю, молча прихватил за плечо меньшого брата, что стоял рядом, двинулся к выходу.