– Смышлен. Добрый будет мостник!
– Я в порочные [18] мастера хочу! – осмелев, подал голос тот.
Улыбнулся Михаил Федорович:
– Сделай мне побольше гульбище в саду под кровлей и водоводные трубы к терему. Посмотрю работу – помогу.
– Уводишь парня, – недовольно возразил старый мастер, – он еще своего не отработал!
– Сговоримся, не обижу.
Постучал Михаил Федорович. Явилась девка, обнесла с поклоном мостников чарою.
– Добро сделаете, за платой не постою. Кроме ряженого, прибавлю из своих!
Шумно благодаря, мостники двинулись к выходу.
Протьша проводил мостников до ворот и тотчас явился снова:
– Иконный мастер!
Принесли заказанную икону. Два подмастерья втащили большой, в три четверти роста человеческого, поясной образ Николы.
Пока развязывали вервие, разворачивали портна и устанавливали, мастер, взлысый, угрюмый, сердито хлопотал, не глядя по сторонам, то и дело строжа своих учеников. Установил. Без робости указал посаднику:
– Ты тамо стой!
Улыбнулся Михаил Федорович, послушался: хороший мастер всегда свое дело знает! Хотел улыбнуться вновь, взглянул… да и забыл.
Освобожденный от своих холщовых риз, Никола-угодник строго глядел на него. Жесткий хрящеватый нос; большие глаза под взлетающими, изломанными дугами бровей смотрят внимательно и сурово; тонкими плавями прописанные линии лба являют волю и ум; худые чуткие пальцы сильно и бережно стиснули переплет книги.
– Не блестит? – обеспокоился мастер долгим молчанием посадника, но всмотрелся в его лицо, успокоился. Застыл Михаил Федорович, замер, рука ущипнула бородку, да так и осталась. Силою мастерства, что почти уже спорило с божественным, веяло от иконы. Сам Господин Великий Новгород, ратный и книжный, ремесленный и торговый, смотрел строго, глазами угодника Николы, с тяжелой составной доски.
Почему-то заговорил вполголоса Михаил Федорович, захлопотал, усадил всех трех; выйдя из покоя, послал отнести мастеру, сверх установленного, полоть [19] мяса и чашу масла, воротясь, сам налил заморского фряжского вина в серебряную чеканную чару.
Выходя, изограф бросил на икону сожалеющий взгляд. Сроднился с нею, постился перед тем, как взяться за кисть, делал, творил, горел, веря и не веря себе, взирал с восторгом, а отдал, и пусто в душе – до новой работы, до нового труда. Рука поднялась перекреститься на свою икону, не донес, вспомнил, что еще не освящена. Михаил Федорович заметил движение мастера:
– Погоди, в Никольском соборе намолишься! Самому владыке Далмату святить пошлю.
Полюбовавшись вдосталь один, велел вынести образ в иконный покой.
Затем Михаил Федорович написал еще два письма: ключнику в Рагуилово и деловое – ладожскому посаднику. Он еще раз пробежал глазами жалобу корел, переданную утром корельским данником Григорием: «Биют челом корела (перечислялось, каких погостов) Господину Нову-городу, приобижени есмь с немецкой стороны, – писали они, – отцина наша и дидена…» А вот: «…мехи имали и крецете, и вержи пограбиле, а сами стоят на Ладозе…»
Давече отложил было – распутица, а тут решился, хмуря красивые брови, отписал в Ладогу, чтобы послали, пока путь, дружину на Усть-Нево: разбойников похватать, товар и полон отбить. Пусть знают, что не дает Великий Новгород в обиду ни свои волости, ни друзей своих!
Он еще дописывал, когда доложили, что приехал тысяцкий. Михаил Федорович прошел переходами, встретил Кондрата на сенях. Поздоровались, прошли в покой.
– Елферий еще не был? – спросил Кондрат, подозрительно оглядывая углы.
Михаил неприметно усмехнулся. Тысяцкий и воевода недолюбливали друг друга.
– Не был. Нам с тобой, Кондрат, прежде уведаться надоть. Князь Ярослав мыслит на Литву поход.
– Вот как!
– Вот так. Руками Великого Новгорода свои споры с Литвой решать хочет.
Всегда спокойное лицо Михаила свело судорогой. Он встал, сдерживая волнение, сжал в руке тисненый чехол посадничьей печати.
– Хоть бы то подумал прежде, что без нашей заморской торговли и Переяславль, и Тверь, и Москва пропадут! Сами немцам поклонятся тогда: придите и володейте!
– Вот как! – повторил Кондрат, не поспевая уследить за быстрой мыслью посадника.
– Что говорят купцы? – уже спокойно, взяв себя в руки, спросил Михаил.
– Приобижени суть от колываньских да раковорских немець.
– А сына Товтивилова на отцов стол сажать не хотят?
– Мало кто.
– И то добро!
– Вот чего еще, Михаил! Обижены купцы и на тебя и на меня. Почто позволил Ратибору виру дикую брать! Прошают: я ли купцам голова али Ратибор?
Посадник усмехнулся:
– Обижены, говоришь? Что ж, ты сам бы хотел лишнюю дань с купцов собирать?
Кондрат осекся, эта мысль ему не приходила в голову.
– Знаешь, что Ратибор на твое место метит? – продолжал посадник. Нет? А я знаю! И у Ярослава, заметь, он в чести. Ты гляди за Ратибором, Кондрат, чтой-то он нынче к купцам льнет. Мне доносили, что и грозил не одному и лестью уговаривал… И переветников ищет он неспроста. Не у самого ли рыльце в пуху? На нашей стороне ищет, на Торговой. Ты заморского купца Олексу хорошо знаешь?
– Что, Ратибор и до него добирается?
– Добирается ли нет, а покойник Творимир, батько его, слышно, с Борисовой чадью дела имел… Яблоко от яблони…
– А кто тогда с Борисовой чадью дела не имел! Только тот, кто не родилсе! Посадник Водовик, сам знаешь, был против Ярослава Всеволодовича, хотел на Чернигов опереться, было и передолили тогда, эко, добились, что смердам пять годов дани не платить! В ту пору все были довольны! А как затворил Ярослав пути да голодом задавил город, тут и подняли бунт.
Борисова-то чадь сперва в Чернигов подались, после во Плесков, а уж потом, как откачнулись все от их, они и ушли в немцы. Дак Творимир, отец Олексин, в немцы не бегивал, назад воротилсе! А что дела имел с тысяцким до последнего часу, то верно. Дак на того, кто быстро переметываетце, надежа плоха! С той поры сорок летов минуло, а как что, все наша Торговая сторона в ответе! Я у Олексы даве на пиру был, худого про него не скажу…
– Ты не скажешь, Ратибор скажет, тоже худо. Откачнутся от нас.
Оба задумались. Старый Кондрат пыхтел, переживая обиду.
– Орден, Орден! Без него бы и Ганза головы не подымала… – досадливо проронил Михаил. Ему было ясно, что за торговой спесью Ганзейского союза стоит воля Ливонского Ордена рыцарей-крестоносцев, разбитого, но отнюдь не добитого Олександром и даже очень усилившегося с тех пор.