Мы гуляли, болтали о пустяках. Раз уж я во всем признался, я мог быть откровенным. Рассказывал о своем напарнике, умолчав, разумеется, о пари. О его странностях, фанатичном увлечении фотографией. Она с интересом слушала. Ведь я проводил с ней так мало времени! Свинья, конечно.
— Ма, в чем дело? — Я заметил, что она потирает указательными пальцами виски. Ее руки с тонкими запястьями были усыпаны росинками бриллиантов. Я подумал, что не эта женщина создана для роскоши, а роскошь существует для нее. Она молчала, и я переспросил: — В чем дело, ма?
— У меня небольшая мигрень. Не обращай внимания.
— Может, тебе лучше прилечь?
— Я хочу побыть с тобой. Ведь ты скоро уедешь.
— Я останусь ночевать.
— Тебе же завтра на работу. На дорогах пробки.
— Встану пораньше, — отмахнулся я. — Кстати, что говорит папа о моей работе?
— Он тебя уважает.
— Вот как? — удивился я.
— Он сам начинал подсобным рабочим на стройке.
— Папа? Подсобным рабочим?
— Работал и заочно учился в институте.
Я знал семейные предания. О том, как отец работал на стройке прорабом, начальником участка, а потом и всего объекта. О переводе в стройтрест, а потом в министерство. О том, что до этого он был подсобным рабочим, раньше не говорили.
— …Там мы и познакомились.
— Где?
— На стройке.
— А ты там что делала?
— Работала, — спокойно ответила мать.
— Где? На стройке?
— Что ж тут такого? Я была штукатуром-маляром, — ровным голосом сказала она. — Когда провалилась на экзаменах в театральное училище, пошла на стройку, чтобы мне дали койку в общежитии.
Слова «койка» и «общежитие» оскорбляли ее уста, и я поспешил закрыть тему. Я ведь помнил ее только такой: холеной, пахнущей дорогими духами, всегда модно и дорого одетой. Ее руки, ласкавшие меня в детстве, были мягкие и душистые. Я взял эту ласковую руку и поцеловал. Мы одинаково улыбнулись друг другу…
…Когда утром следующего дня мы встретились со Сгорбышем, я небрежно сказал:
— Возможно, на днях тебе позвонит богатая заказчица. Мог бы ты еще разок съездить на Рублевку?
— А ты времени даром не теряешь, сынок, — усмехнулся он. — И каков твой процент?
— Это мой подарок. Не переживай, я не внакладе.
— Надо думать! Вид у тебя, как у кота, съевшего миску сметаны!
Я всего лишь провел вечер с родителями. Но согласно кивнул. Потом спросил:
— А что делал ты?
Он с гордостью показал вчерашние снимки. Их было много. Некоторые он продублировал. Весь материал мы покамест сложили в ящик нашего общего стола и заперли его на ключ. Раньше Сгорбыш этого не делал. Я задумался. Когда он начал закрывать ящик? Месяца два назад. Неужели у нас что-то пропало? Во всяком случае, теперь он ящик запирал.
— И как зовут даму? — вскользь поинтересовался Сгорбыш.
— О! У нее необычное имя! Эвелина.
— И в самом деле необычное. Редкое. Я бы сказал: редчайшее. Псевдоним?
— Все думают, — улыбнулся я, — что она бывшая модель, которая взяла псевдоним. Но это имя записано в паспорте. Ее так зовут с момента рождения. Она в действительности Эвелина Вячеславовна по мужу Петровская.
— Как-как?
Он подергал запертый ящик. Вид у Сгорбыша был рассеянный, словно он что-то забыл.
— Эвелина Вячеславовна.
— А-а-а… Буду знать. Ну, давай работать.
Прошло больше недели. Пора было отдавать заказ, но Сгорбыш все тянул. Я тоже не горел желанием нанести визит холеной блондинке. К тому же у меня возникли проблемы. Я уже упоминал о его срыве, свидетелем которого стал. Причины его я так и не понял. Почти три месяца Сгорбыш был «в завязке». С того момента, как я выиграл пари. И вдруг…
Это случилось не в день зарплаты. Не тогда, когда ему заплатили за халтуру. И не тогда, когда с деньгами явилась очередная топ-модель. Это произошло на ровном месте. Ни с того ни с сего. Мы никуда не ездили. Я никуда не отлучался. Все происходило на моих глазах. Ничего не случилось. По крайней мере, я ничего не заметил. Он работал над снимками, звонил заказчикам, ему звонили заказчики, договаривались о встрече. Я не оставлял его одного дольше чем на десять минут. Я никуда его не отпускал. Он весь день провел в студии. Тем не менее на следующий день он не вышел на работу.
Я кое-как подобрал громы и молнии, которые метал главный, и попытался залатать дыру. А потом рванул к Сгорбышу. Он храпел на диване, будучи пьяным в стельку. На полу в ряд стояли пустые бутылки. Водка и пиво. Это было серьезно.
— Что случилось? — спросил я, когда мне удалось его растолкать.
— А… это ты…
Сгорбыш смотрел на меня мутным взором. Вдруг его лицо исказилось. На нем появилось выражение ужаса! Он отшатнулся:
— Ты-ы-ы…
— Что с тобой?
— Пью я, — устало ответил Сгорбыш.
— Это я вижу. А в чем причина?
— Пью я, — упрямо повторил он.
— Горб, нам надо работать.
— Зачем?
— Но ты же человек!
— Пью я… Отстань.
Силы мои были на исходе. В его голосе звучала такая безысходность! Что-то произошло. Он был в глубоком нокауте. Настолько глубоком, что ему требовалась палата реанимации. Собственно, с этого момента все и началось. Поэтому я позволю себе выделить дальнейшие события в отдельную главу.
В тот день мне так и не удалось привести его в чувство. Но на следующий он приехал на работу. Хотя и к полудню, но приехал. Буркнул:
— Привет.
И сразу же от меня отошел. Я видел, что он не хочет со мной разговаривать. Выглядел он неважно, на щеках и подбородке щетина, глаза мутные, но как-то держался. Изо всех сил делал вид, что занят работой. Я заметил, что руки у него дрожат. Мы почти не разговаривали. Я справедливо полагал, что это у меня есть повод дуться. Не я его подвел, а он меня. Но Сгорбыш упрямо молчал. Из-за этого и получилась накладка.
К субботе я спохватился: а как же заказ? Пятница, вечер! Завтра у Сидора Михайловича юбилей! А подарок? Сгорбыш же, как назло, уехал. Испарился. Куда он подался, я понятия не имел. Хотел было ему позвонить на мобильник, но потом подумал: много чести! Пока он передо мною не извинится, я не буду с ним разговаривать. В конце концов, это свинство. Мог бы объяснить. Мол, денег задолжал. Проигрался. С квартиры просят. Я же ему честно сказал тогда: женщина бросила. А он, гад такой, молчит! Что это за тайны, в которые он не хочет меня посвящать?