– Молод ты ищо! – возразил Ляпун, покачивая головою. Он уже заметно отрезвел. – Молод и глуп. Кто ж, по-твоему, сам на себя доводит? Ты хошь видал таких? Али, может, тово, в житиях чел? Дак и все одно, не твое то дело! Был бы мних, старец, куды ни шло! А таких, как ты, много ходит, да всем, поздно ли, рано, окорот бывает, внял? И не тебе, боярчонку, о правде баять да о душе! Ково за правду ту наградили и чем? Какая мне с того придет корысть? Петлю накинут да удавят! Всяк в мире сем за свою выгоду держит! Ты мне: покайся! А я тебе: – не хочу! Вот и весь сказ! Ну и… иди… Иди, говорю, ну!
Варфоломей на мгновение растерялся. В самом деле, он не мних, не священник, и не его право – требовать покаяния от преступника. Но отступать было уже нельзя, да он и не собирался отступать, не затем брел сюда один зимнею ночью.
– Пойми, Ляпун, – сказал он возможно строже и спокойнее, – я знаю, что ты убил Тишу Слизня, и мог бы прийти не к тебе, а к наместнику. Я пришел к тебе, ревнуя о душе твоей, которая, иначе, пойдет в ад. Не важно, накажут тебя или нет. Сколько тебе осталось лет жить на этом свете? А там – жизнь вечная. И ты сейчас губишь ту, вечную жизнь, обрекая душу свою на вечные муки! Ты должен покаяти пред Господом и получить ептимью от духовного отца! Должен спасти свою душу!
– Дак тебе-то что! – выкрикнул Ляпун. – Моя душа гибнет, не твоя! Дак и катись к… – Он вновь произнес неподобные срамные слова.
– Я должен заставить тебя покаяти, Ляпун! – ответил Варфоломей.
Возможно мягче и спокойнее он заговорил о том, что знал и ведал с детства. О Господней благости, о терпении и добре и о том ужасе, который ожидает за гробом нераскаянного грешника.
– Там ничего нет! Понимаешь? Ничего! Даже в котле кипеть, и то покажет тебе благом великим!
Он говорил долго, и колдун слушал его сопя, но не прерывая, сумрачно вглядываясь во вдохновенное лицо рослого отрока.
– Не понимаю я тебя, – молвил он, помолчав, когда Варфоломей выговорился и смолк. – Словно и не мних ты, а баешь – чернецу впору… Омманываешь меня! – возвысил голос Ляпун. – Прехитро наговорил, а поди-ко! – он вдруг сложил дулю и сунул ее под нос Варфоломею: – Не хочу и не буду, не хочу! – забормотал Ляпун быстрою частоговоркой. – Сколь душ изгубил, все мои, вота!
– Али доведешь?! – выкрикнул он, кривясь, заглядывая снизу вверх в отемневшие глаза юноши. – Доведешь?! – переспросил Ерш судорожно, – видал, што ль?! – выкрикнул он в голос.
– Почто ж ты человека боишься, видавшего преступление твое, а Господа, который видит все с выси горней, а ангела своего, что за плечами стоит, не боишься и не покаешь ему? – сурово вопросил Варфоломей. – Крест-от есть на тебе? Перекрестись! – приказал он, возвысив голос.
Ляпун забегал глазами, поднял, было, руку, коснувшись лба, пробормотал: – Чур меня, чур! Да ты юрод, паря, ей бо, юрод и есть! – бормотал он, отступая к стене.
– Перекрестись, ну! – не отступал Варфоломей, – знаю про тебя все и – зри! Не страшусь! И глаз твой дурной не волен надо мною! Господь моя крепость! – с силой продолжал Варфоломей. – Час твой пришел, уже, молись!
Ерш, не отвечая, вдруг упал на оба колена и сложил руки перед собой:
– Чур меня, чур! Господь… Владычица… Дивий старец, камень заклят, духи горние, духи подземельные…
– Перестань! – приказал Варфоломей, морщась, и сам стал читать молитву над склоненной головою Ляпуна. Тот вдруг согнул шею, весь затрясся, словно отходя от холода, забормотал неразборчивее, быстрее, слышалось только: «Свят, свят, свят…»
– Где у тебя икона?! – вопросил Варфоломей. – Помолим вместе Господа, а после дойдешь со мною в дом церковный!
– Пойду, пойду… – бормотал Ляпун, все ближе подползая на коленях, пока Варфоломей, отворотясь от него, отыскивал глазами в красном углу чуть видный отемнелый лик какого-то угодника. Став на колени и через плечо оглядев колдуна, Варфоломей повелел ему:
– Повторяй! – И начал читать покаянный канон. Сзади доносилось неразборчивое бормотание.
– Яснее повторяй! – приказал, не оборачиваясь, отрок.
Страшный удар по затылку ошеломил Варфоломея. Перед глазами разверзлась беззвучная, все расширяющаяся серая пелена и в эту сыпучую пелену, в муть небытия, рухнул он лицом вперед на враз ослабших ногах.
Что-то – то ли молодая кровь, то ли промашка Ляпуна, – спасли Варфоломея. Сильный удар лицом о мостовины пола тотчас привел его в чувство. Вскочив, еще мало что понимая, и безотчетно оборотясь, он узрел, словно в тумане, безумные глаза Ляпуна и вздетый над его головою топор. Рассуждать было некогда, следовало или кинуться в двери и бежать, бежать стремглав, спасая себя от смерти, или… В какую-то незримую долю мгновения он узрел и дверь, и расстояние до нее, измерил мысленно путь от крыльца до калитки и в следующую долю мгновения кинулся к Ляпуну и вцепился руками в топорище вознесенной для очередного удара секиры. Рванув, он вырвал было топор из рук Ерша, но тут же его шатнуло, волна слабости пробежала от закружившей головы к ногам, и в ту же секунду топор вновь оказался в руках у Ляпуна. Собрав всю свою волю и силы, не позволяя убийце отступить для нового замаха, Варфоломей вновь вцепился в скользкое от крови топорище, и началась страшная, молчаливо-яростная борьба, борьба воистину не на жизнь, а на смерть. И только тяжкое сопение да неуклюжее топтание сплетенных тел нарушали давящую тишину.
Едва переступая немеющими ногами, Варфоломей доволокся до середины избы и приник к тяжелой кади с вонючей жижей, в которой квасилась кожа. Ляпун сейчас был сильнее его, и Варфоломею, чтобы удержаться на ногах, надо было опереться о что-нибудь. Однако и тут его выручила прежняя выдержка. Одолев слабость в ногах и не позволяя себе ни одного лишнего движения, Варфоломей, крепко обнявши топорище, за которое отчаянно дергал Ляпун, начал постепенно отдавливать секиру вниз.
– Пусти! – хрипел Ляпун, – пусти… Брошу… Слово…
– Не бросишь… Сам пусти!
– Вот хрест… Пусти, ну!
Ляпун изо всех сил рванул топор на себя, не видя, что Варфоломей зацепил лезвие за край кади.
– Пусти! Уйду… Пусти!
– Ты… убийца… Тебе… не будет спасения, понимаешь? Отдай топор! – говорил меж тем Варфоломей, надавливая на рукоять.
– Убьешь!
– Не трону… Дурень… Оставь топор… Богом клянусь, не трону я тебя!
Он одолевал-таки. Ляпун, не отпуская рукояти, клонился все ниже и ниже и вдруг, выпустя топорище из рук, стремглав ринулся в угол и распластался там по стене.
– Пощади!
Варфоломей стоял, еще не понимая своей победы. В голове звенело. От крови промокло все – и свита, и рубаха. Теплая жижа сочилась у него по спине и груди. Он поднял топор. Сжал изо всех сил скользкое топорище и, не отводя взора от побелевших, полных смертного ужаса глаз Ляпуна, сделал к нему шаг, и другой, и третий. В углу, наискосок от них, стояла большая изрубленная колода для мяса. И Варфоломей, продолжая глядеть прямо в лицо Ляпуну, изо всех сил (тьма на миг опять заволокла очи) вонзил топор в колоду, погрузив светлое лезвие почти до рукояти в щербоватое дерево.