– Вы молоды! – с легкою завистью протянул Киприан. – А что ты речешь о разделении церковном?
– А что реку? Были люди едины, дак и возгордились, и стали строить башню до неба! А уж как Господь разделил языки, дак не нам его волю менять! Вот и весь сказ! И что бы там ни баяли католики теперь, то все от дьявола! В коей вере ты рожден, в той же и помереть должен! Иначе у тя ни веры, ни родины не станет!
Федор говорил горячо, видно, еще не успокоился после лодочных усилий, и Киприан сдержал возражения, хотя и очень хотелось ему подразнить русского игумена каверзными вопросами: что, мол, он думает, в таком случае, о том времени, когда церковь Христова была единой, и о принятии христианства Владимиром? Киприану самому хотелось разобраться теперь во всем этом многообразии мнений и вер.
Меж тем рыбак вышел на сушу и приблизился к ним, выбирая якорь из песка.
– Скажи! – вопросил его Киприан. – Стал бы ты, ежели прикажут тебе, католиком?
Рыбак поглядел недоуменно, покачал головой.
– Верят не по приказу… – неохотно пробормотал он. – У католиков вера своя. У нас, греков, своя, мешать не след… – Сказал и пошел к ладье с тяжелым якорем на плече, волоча по песку толстое просмоленное ужище, по бедности заменявшее ему якорную цепь.
– Простые-то люди и не думают вовсе о том! – подхватил Федор.
– А головы за веру, ежели надо, кладут!
И Киприан умолк, вновь, с горем, вспомнив, как он бежал из Москвы.
Быть может, останься он, города бы и не сдали?
– Сдали бы, сдали все равно! – произнес он вслух, забыв на миг, что рядом стоит симоновский игумен.
– Про Москву, што ль? – догадал Федор, но не спросил боле ничего, пощадив Киприана.
Они постояли еще, лодка уже отошла, и луна поднялась выше, осеребривши колеблемую равнину вод, и, не сговариваясь, повернули к дому.
– Дак, по-твоему, не прилагающий к делу церкви усилий своих грешит тем перед Господом? – вопросил Киприан, когда они уже протиснулись в узкий каменный лаз в городской стене.
– Истинно так! – отозвался Федор. – Ежеден, кажен час и миг каждый надобно заставлять себя к деланию! Вера без дел мертва есть! А и просто рещи, по жизни, кто грешит боле других? Лодырь да на кого работают, а он без дела сидит. И похотение разжигается тем, и гордыня, и сребролюбие…
Тут уж был камень и в огород Василевса Иоанна V, но оба опять перемолчали, не назвав сановного имени. Ругать императора, будучи у него в гостях, было ни к чему.
– Человек не имеет права жить только для себя самого! – убежденно заключил Федор. – О таковых и сказано: «О если бы ты был холоден или горяч! Но ты тепл еси, и потому извергну тебя из уст своих!» Посему – каждый должен!
– Каждый людин делает дело свое, – еще раз попытался возразить Киприан.
– Жизнью руководят избранные, просвещенные светом истинного знания, а также надстоящие над толпою, охлосом, игемоны и стратилаты, их же волею творится сущее в мире.
– А мужики, погибшие на Дону, избранные? – почти грубо прервал его Федор. – А ведь могли побежать, да попросту и не прийти могли на ратное поле! Нет, именно каждый людин держит ответ пред Господом, и токмо от соборного деяния всех творится сама жизнь!
– Остановишь здесь? – вопросил Киприан. – Я уже говорил с настоятелем, дабы предоставить тебе и спутникам твоим келейный покой, а после моего отъезда займешь и эту келью.
– На том благодарствую, нам ить боле и негде стать! – кратко отмолвил Федор.
Киприан уехал в Литву в мае, добившись соборного о том решения.
Прибыл наконец и Пимен, долженствующий быть низложенным. И тут-то и началось самое главное действо, поначалу совершенно сбившее с толку Федора Симоновского.
Пимен остановился в Манганском монастыре, невдали от Софии. С Федором они ежеден встречались в секретах патриархии и затрудненно раскланивались.
Федор каждый раз, взглядывая на притиснутое, хищно-подлое лицо Пимена, – здесь, в столице православия, утратившее образ надменного величия, сущего в нем на Руси, где Пимена окружала и поддерживала святость самого сана, – чуял непреодолимую гадливость, какую чуешь, едва не наступив на выползающую из-под ног гадюку. И все же приходило и разговаривать, и величать владыкою… Хочешь не хочешь, а пребывание на чужбине сближает!
Пимен был подлец свой, отечественный, а греки, коим он раздавал сейчас московское серебро, были подлецы чужие и потому казались порою Федору все на одно лицо: велеречивые и ласково-увертливые в отличие от напористо-грубых и по-своему прямых латинян. Хорошо зная историю, читавши и Малалу, и Пселла, и Хониата, и Константина Багрянородного, и десятки иных историков, философов, богословов, Федор изумлялся порой: куда делась всегдашняя греческая спесь, заставлявшая их в прежние века считать всех прочих варварами, а Русь называть дикой Скифией? Так быстро сменилась она угодничеством и трусостью! Неужели и с русичами это когда-нибудь сможет произойти? Впрочем, последнюю мысль, как ясно нелепую, Федор отбрасывал от себя.
Дело, однако, хоть и с обычною византийской медленностью и проволочками, двигалось, и уже яснело кое-что, неясное допрежь. И вот тут-то Федор и начал поневоле задумываться все более.
Киприан уехал, и делиться своими сомнениями ему стало не с кем. А неясности начинались вот отчего.
Как-то слишком легко, подозрительно легко, невзирая на все приносы и подкупы, соглашались греки снять с митрополии Пимена! Похоже было, что это давным-давно решено в секретах, и только от него, Федора, почему-то скрывают уже готовое решение. Вечерами он сидел без сна, отославши спутников своих, воскрешал мысленным взором эти гладкие, худые и полные, старые и молодые, но одинаково непроницаемые лица, и думал. Почему патриарх Нил, его мерность, сегодня на приеме поглядел на него с чуть заметным видимым сокрушением? Что они все скрывают от меня? Зачем хартофилакт столь въедливо и много являл ему прежние соборные решения, не то оправдываясь, не то пытаясь ему нечто внушить? Ну да! Тогда собирались снять сан с обоих, с Пимена и Киприана, но ведь ради Дионисия, которого теперь уже нет?!
Почто нотарий расспрашивал намедни княжого боярина Трофима Шохова о здоровье Дмитрия Иваныча, добиваясь ответа: не болен ли великий князь? Или Пимен чего наговорил? И что за красная мантия мелькнула перед ним в глубине перехода в патриаршьи палаты сегодня утром? Мелькнула и исчезла на каменной лестнице, словно бы убоявшись встречи с ним, с Федором…
Католики в палатах главы православной церкви… Зачем?
Настоятель монастыря ничего не знал, не ведал и разводил руками.
Слишком ничего не знал, слишком усиленно разводил руками. А истина меж тем была где-то совсем рядом и являлась исключительно простой, и ведома была многим, ежели не всем!