Подъезжая к Переяславлю, Федор уже так хотел спать, что в глазах у него начинало чудить. Жердь, что лежала на дороге, вдруг заизвивалась и уползла, кусты сами разбегались и перескакивали через дорогу. У ворот Федор сообразил сказать, что они от Окинфа Великого и, впущенный в город, поскакал прямо к княжому дворцу. Он чуял, что ежели задержится – упадет. У двери Федор, опять пробормотав: «От Окинфа!» – отпихнул ратных и полез, не слушая боле ничего. Отведя копья придверников, выдохнул:
– Где князь?
Старшой сторожи, всмотревшись в слепое, буро-сизое лицо Федора, в его красные, как две раны, глаза, махнул придверникам – пропустить – и побежал вперед. У покоя великого князя Федор опять оттиснул провожатого, а может, просто хотел взять за плечо, да навалился сильней, выбил дверь, ввалился в парное тепло. В тумане перед глазами шли круги, и он узнал князя Дмитрия только тогда, когда тот взял его за плечи.
Через час ратники хлебали щи, ели кашу, пили квас и, рыгнув, тут же, отваливаясь от чашек, падали на попоны. Федор сам заставлял себя отчаянным усилием есть. Он отвечал за приведенных людей, и только это его держало. Тут он повалился, едва стащив и сунув под голову сапоги.
Через четыре часа их разбудили и, диких от недосыпа, влив в каждого по кружке меда, повели торочить коней и строиться. Кое-как накормленные кони упирались и пятились. Разводил боярин, но мужики, привыкшие считать старшим Федора, совались к нему, прошали о том и этом, и Федор махал рукой:
– Тут я не господин!
Несколько ратников шептались посторонь, сговариваясь. Видно, решали бежать сами о себе. Федор не останавливал их и ничего не сказал боярину.
Он уже садился за коня, когда его позвали к Дмитрию. Князь коротко расспросил Федора, заключил:
– Будешь со мной. Семья-то где?
– Женка на Москве, а мать в Княжове, дом сторожит.
– Как там княжовски? – поворотился князь к дворскому.
– А криушкинские – проезжал – все уже дернули в лес! – отозвался тот, пожав плечами. – На Семино, кажись, подались. И княжовски, видно, тоже…
– Скачи! Возьми свежего коня. Ждать нельзя, – приказал Дмитрий.
Федор в опор домчался до Княжева. Деревня была пуста. Выползла одна старуха:
– Матка твоя с Прохором за Вексу подались!
Искать их было бессмысленно. Он поворотил коня.
Как только стало известно, что князь покидает город, побежало всё. Распахивались дома, люди, уходя, не закрывали дверей. Где только был хоть какой конь, выезжали возы. Бежали и так, волочили добро санками. Черными точками на сереющей глади оснеженного озера тянулись прямиком к тому берегу, в леса. Другие, наоборот, уходили к верховьям Трубежа или за Горицы, в московскую сторону. Город, открывший ворота, пустел, как опруженная корчага. Угоняли скот. Шли пеши, на ходу затягивая платки. Бежали собаки, заглядывая в лица хозяев. Редко взлает глупый щенок или замычит корова. Уходили молча, пугливо оглядываясь туда, где вот-вот должны были показаться верхоконные татарские разъезды. Уходившие, прежде чем потерять из вида, крестились на одинокие главы переяславских церквей.
Мела поземка.
По матовой, в серых и охристых пятнах снежной пелене уходили сытые княжеские кони. Сани, виляя на раскатах, неслись сквозь ледяную пыль, ратники скакали следом и впереди. Воздух обжигал лицо. Великий князь и Иван Дмитрич ехали верхами, переходя с рыси на скок. Крестьянские лошади шарахались в снег, пропуская княжой обоз.
О полдень устроили короткую дневку, кормили коней, пересаживались на заводных. Снова скакали. Дмитров миновали почти не останавливаясь, бросили только запаленных лошадей и набрали свежих. Город провожал их молча, пугливыми облегченными взглядами. Тут тоже кто собирался удрать, а кто уже уезжал из города. Боялись, что татары дойдут и сюда. Втайне все были рады, что великий князь не задержался у них и проскакал дальше.
Оснеженные боры, пригорки, западины, поля и погосты, серые тучи, разметанный дым деревень да изредка с карканьем взлетающие из-под копыт вороны. Дороги, дороги, дороги. Тревожные лица крестьянок, сивые мужичьи бороды над заиндевелыми крупами косматых, татарских кровей, лошаденок. Ветер, режущий лицо, да опять – серое небо, виляющие сани, снежная пыль да сумасшедший топот коня…
Остановились только на Волоке. Здесь князя Дмитрия ожидала княгиня с боярынями, казна, обозы. Ратники валились с седел. Иных волочили под руки, сами не могли уже и идти. Федор, спешившись, пересчитал своих, семеро отстали в пути, не выдержали. «А татары выдерживают и не такое!» – подумал он, озирая бревенчатые тыны и кровли, оступившие площадь, изъезженный дожелта, в клочьях раструшенного сена снег. Горели костры. Скрипели полозья подходящего обоза. Суетились ратники и княжеская челядь. Он стоял раскорякою и не чуял ног под собой. Шатаясь, побрел к огню…
Добравшись до Волока, накормив и разместив людей, Дмитрий тотчас разослал гонцов во все стороны и выставил сторожу. Татары могли и не посчитаться с границами княжеств, а Андрей, получивший ярлык, тем более. Все же он надеялся, что дальше Переяславля Дюдень не пойдет. Надежды эти дымом развеялись через два дня, когда прискакавшие от Дмитрова гонцы принесли весть, что татары, отойдя по Клязьме от Владимира, обрушились на земли Данилы и громят Москву. Уже первый вал бегущих докатывался до Волока.
Федор, узнав о разгроме Москвы, побледнел. У него даже шевельнулась дикая мысль – бросить князя и скакать туда, выручать своих. Вряд ли, однако, в той каше, что творилась теперь в Москве, возможно было кого-то найти. Самому попасть в руки татар – еще хуже. «Господи! – просил Федор, глядя туда, где за дальними лесами лежала обманувшая его московская земля.
– Господи!» Он сейчас вспоминал Феню, второго малыша и первенца, которого успел полюбить, и каялся, что был небрежен с ними, почасту невнимателен и груб. Казалось, что она уже погибла под саблями или, того горше, уведена в полон, в степь… На миг он даже покаялся, что так сурово обошелся с Козлом. Козел один мог бы помочь выручить Феню из Орды. Но тогда… Федор медленно покачал головой. Нет, на такое пойти – самому с собой тяжко жить станет. Он стоял, и слезы медленно, незаметно для него самого, текли у него по лицу. Всех бросил: мать, жену, дитя. Может, Грикша как ни то?.. Цеплялась останняя надежда.
Сзади подошел дружинник:
– Эй, Федюх, князь кличет!
Федор покивал головой, не оборачиваясь.
– Скажи, сейчас!
Набрал снегу, обтер лицо: мокрых глаз не казать, незачем! Горько усмехнувшись про себя, направился мимо коновязей в княжую избу.
Здесь уже грузили возы, седлали коней. Из клетей выносили кули, укладки, бочки, коробьи с княжьим добром: мехами, дорогой лопотью, посудой, оружием. Князь Дмитрий стоял посреди двора и отдавал распоряжения. Княжич Иван и замотанная в платки и бобровый опашень маленькая круглая, точно кубышка, великая княгиня стояли рядом. Дмитрий кивнул Федору, указал, куда выводить людей. Вгляделся. Потом окликнул: