— Да, мне здесь нравится, — мягко сказал мистер Терек. — Я люблю этих людей. У них хватает воображения подняться над нашей унылой действительностью, забыть поражения, нанесенные им жизнью, ради того, чтобы одержать победу в мире грез. — Черты его лица смягчились, кажется, даже морщины слегка разгладились. — Они способны изобразить любое чувство и сами поверить в свою искренность на час или два. Это требует храбрости, мистер Монк, это требует редкой внутренней силы. Такие люди, как Бэзил, а из них состоит весь мир, находят их нелепыми, но меня они трогают.
За дальним столом грянул взрыв хохота, отвлекший на минуту Септимуса. Затем он снова повернулся к Монку.
— Если мы вопреки самым жестким нападкам повседневности сумеем отринуть ее и поверить в то, во что хотим верить, мы становимся — пусть хотя бы на время — хозяевами собственной судьбы, творим свой собственный мир. Так лучше это делать с помощью искусства, чем с помощью вина или трубки с опиумом.
Кто-то вскочил на стул и начал речь, сопровождаемую одобрительным свистом и аплодисментами.
— Кроме того, мне нравится их юмор, — продолжал Септимус. — Они умеют смеяться и над собой, и над другими. Они вообще любят смеяться и не видят в этом ни греха, ни угрозы своему достоинству. Они любят спорить. Если кто-то сомневается в их правоте, для них в этом нет никакого смертельного оскорбления; напротив, они любят, когда им перечат. — Септимус грустно улыбнулся. — Если в споре им подкидывают новую идею, они возятся с ней самозабвенно, как дети с игрушками. Возможно, что все это — суета и тщеславие, мистер Монк. Действительно, они иногда напоминают мне павлинов, распускающих друг перед другом хвосты. — Он рассеянно взглянул на Монка. — Они заносчивы, самовлюбленны, задиристы, а часто невыносимо банальны.
Монк ощутил секундное, но жгучее чувство вины. Как будто стрела чиркнула по щеке и ушла мимо.
— Забавные они люди, — мягко сказал Септимус. — Но они не осуждают меня; случая еще не было, чтобы кто-нибудь из них начал мне втолковывать, что я веду себя не так, как того требует общество. Нет, мистер Монк, мне здесь хорошо. Я здесь отдыхаю душой.
— Вы все прекрасно объяснили, сэр. — Монк улыбнулся, нисколько при этом не притворяясь. — Я вас отлично понимаю. Расскажите мне теперь что-нибудь о мистере Келларде.
Умиротворенное выражение тут же исчезло с лица Септимуса.
— Зачем? Вы думаете, он имеет какое-то отношение к смерти Тави?
— А вы полагаете, это возможно?
Терек пожал плечами и поставил кружку.
— Я не знаю. Мне не нравится этот человек. Мое мнение о нем вряд ли поможет вам прояснить картину.
— А почему вы не любите его, мистер Терек?
Но древний воинский кодекс чести чрезвычайно строг. Септимус ответил сухой улыбкой.
— Чисто инстинктивно, инспектор, — пожал он плечами, и Монк прекрасно понял, что это ложь. — У нас совершенно разные взгляды и интересы. Он — банкир, я — бывший солдат, а ныне — приспособленец, коротающий время в компании молодых людей, которые разыгрывают и рассказывают истории о преступлениях и страстях человеческих. Меня это забавляет, и я время от времени пью в их обществе. Я погубил свою жизнь из-за любви к женщине. — Септимус повертел кружку, нежно ее оглаживая. — Майлз меня презирает. Сам я думаю, что поступок мой был нелеп, но, право, не достоин презрения. Во всяком случае, я был способен на сильное чувство. А это уже кое-что оправдывает.
— Это оправдывает все, — сказал Монк, удивив самого себя; память его не сохранила никаких свидетельств былой любви, не говоря уже о принесенных ради этого жертвах. Но в понимании Монка жертвовать всем ради любимого человека — или любимого дела — означало жить полной жизнью. Монк с брезгливой жалостью относился к людям, прислушивающимся к голосу трусливого благоразумия и вечно подсчитывающим, сколько они потеряют и сколько выиграют, если чем-то пожертвуют. Многие доживают до седин и сходят в могилу, так и не почувствовав вкус к жизни.
Вероятно, память его все-таки была утрачена не полностью. В его мысли примешивались смутные отзвуки былых чувств — боли и ярости, желания драться до последнего — не за себя, за кого-то другого. Кого-то Монк все-таки любил в своей прошлой забытой жизни, только вот не мог вспомнить кого.
Септимус глядел на него с интересом. Монк улыбнулся.
— Может быть, он просто вам завидует, мистер Терек? — внезапно сказал он.
Септимус удивленно приподнял брови. Затем всмотрелся в лицо инспектора, ища в нем скрытую насмешку, но таковой не обнаружил.
— Не отдавая себе отчета, — пояснил Монк. — Может, мистер Келлард — слишком поверхностная или робкая натура, чтобы испытывать чувства столь глубокие, что за них и заплатить не страшно. Довольно горько осознавать себя трусом.
Улыбка медленно возникала на губах Септимуса.
— Благодарю вас, мистер Монк. Более приятных слов мне давно никто не говорил. — Затем он закусил губу. — Извините. Я все равно ничего не смогу вам сказать о Майлзе. Все, что я знаю, это не более чем подозрения, а теребить чужие раны я не привык. Возможно, впрочем, что там и раны-то никакой нет, а сам Майлз — всего-навсего скучающий человек, у которого много свободного времени и слишком живое воображение.
Монк не стал допытываться дальше. Он знал, что это бесполезно. Если того требовала честь, Септимус умел хранить молчание.
Монк допил свой сидр.
— Что ж, пойду и спрошу мистера Келларда сам. Но если у вас вдруг возникнет хотя бы предположение, о чем удалось узнать миссис Хэслетт в тот день, — а ведь она говорила, что вы поймете это скорее, чем кто-либо другой, — пожалуйста, дайте мне знать. Вполне может оказаться, что именно этот секрет и был причиной ее смерти.
— Я уже думал, — покачал головой Септимус. — Я ломал над этим голову постоянно все последние дни, вспоминал мельчайшие подробности, все наши разговоры — но безрезультатно. Ни ей, ни мне Майлз никогда не был симпатичен; но ведь это банальность. Он никогда не вредил мне никоим образом, да и ей тоже, насколько я могу судить. В денежном смысле мы оба зависим от Бэзила, как, впрочем, и каждый в этом доме!
— Разве мистер Келлард не обеспечивает себя работой в банке? — Монк был удивлен.
Септимус взглянул на него с добродушной насмешкой.
— Обеспечивает. Но не настолько, чтобы иметь возможность вести ту жизнь, к которой привык он, и особенно — Араминта. Кроме того, надо учесть еще кое-что. Быть в глазах всего света женой какого-то Майлза Келларда или же оставаться дочерью Бэзила Мюидора и по-прежнему проживать на Куин-Энн-стрит — чувствуете разницу?
Монк не испытывал особой симпатии к Майлзу Келларду, однако после этих слов невольно понял, что его отношение к банкиру несколько изменилось.
— Возможно, вы просто не вполне представляете, как проводят время в этом доме, — продолжал Септимус. — Я имею в виду, когда семья не носит траур. У нас постоянно обедают дипломаты, министры, посланники, наследные принцы из чужих краев, промышленные магнаты, покровители наук и изящных искусств, а то и младшие члены королевской семьи. На чай каждый божий день захаживают герцогини, цвет высшего общества. И, разумеется, следуют ответные приглашения. Думаю, вы не много найдете высоких лиц, в чьих домах не принимали бы Мюидора.