Майлз расхохотался:
— О боже! Какой вы все-таки ханжа! — Он откинулся на спинку кресла. — Да, она оплакивала Хэслетта, но при этом оставалась женщиной. Конечно, на людях она продолжала изображать скорбь. Это вполне естественно. Но Тави была женщиной — точно такой же, как и все они. И Персиваль, осмелюсь предположить, прекрасно это знал. Он вообще довольно сообразительный малый: пара улыбок, трепет ресниц, потупленный взор — и все уже ясно.
Монк почувствовал, как у него от ненависти сводит шею, но постарался, чтобы голос его звучал спокойно:
— Иными словами, вы полагаете, он все понял правильно? Именно этого ей и хотелось?
— О… — Майлз вздохнул и пожал плечами. — Смею предположить, позже она, естественно, вспомнила о том, что имеет дело с лакеем, но к тому времени он уже потерял голову.
— Есть у вас иные основания так полагать, мистер Келлард, кроме ваших собственных домыслов?
— Наблюдения, — сказал он раздраженно. — Персиваль — типичный дамский угодник, у него был флирт с одной или двумя служанками. Так что все можно было, знаете ли, предвидеть. — Лицо Майлза выразило мрачное удовлетворение. — Нельзя держать людей день и ночь в доме, чтобы в конце концов чего-нибудь не произошло. А Персиваль — человечишка, исполненный самомнения. Поинтересуйтесь им, инспектор. А теперь я прошу извинить меня. Больше я вам все равно ничего сказать не смогу, разве что призвать прислушаться к голосу здравого смысла и вспомнить все, что вам известно о женской натуре. Всего доброго!
На Куин-Энн-стрит Монк возвращался, охваченный самыми нехорошими предчувствиями. Хотя разговор с Майлзом Келлардом должен был, по идее, поднять ему настроение. В самом деле, Монк наконец-то нашел вполне приемлемую причину, из-за которой слуга мог убить Октавию Хэслетт, причем такой ответ давал ему возможность избежать многих неприятностей. Ранкорн был бы счастлив, сэр Бэзил — удовлетворен. Монк мог арестовать лакея и трубить победу. Газеты бы вознесли его до небес, расхваливая за быстрое решение проблемы. Ранкорна это, конечно, расстроило бы, но, с другой стороны, он бы утешился тем, что трудное и щекотливое дело завершилось быстро и без скандала.
И все же после разговора с Майлзом Монк чувствовал себя подавленным. Майлз явно презирал и Октавию, и лакея Персиваля. Его суждения были язвительными и беспощадными.
Монк поднял воротник, пытаясь защититься от хлещущего по мостовым дождя, и, свернув на Леденхолл-стрит, двинулся вверх по направлению к Корнхилл. А не напоминал ли он сам чем-то Майлза Келларда? Когда ему пришлось разбираться в собственных записях, он не обнаружил в них ни капли теплоты к людям, беды и преступления которых он когда-то расследовал. Суждения его были кратки. И в той же степени циничны. Эта мысль путала Монка. Неужели и он тоже был пустым, бездушным человеком? С тех пор как несколько месяцев назад Монк пришел в себя в госпитале, полностью утратив память о прошлом, он не встретил ни единого человека, кто относился бы к нему с любовью или благодарностью. Кроме сестры Бет, но ее чувства скорее напоминали слепую преданность. Кто еще? Неужели у него никогда не было любимой женщины? Память молчала…
Монк остановил кеб и велел ехать на Куин-Энн-стрит. Он устроился поудобнее и постарался не думать больше о собственной персоне, а сосредоточить все мысли на лакее Персивале и представить в подробностях, каким образом глупый флирт мог перерасти в нечто большее и обернуться насилием.
Снова оказавшись на кухне, Монк потребовал к себе Персиваля. На этот раз они говорили в комнате экономки. Лакей был бледен, чувствуя, что кольцо вокруг него сжимается все теснее. Он держался напряженно, его мышцы под ливреей слегка подрагивали, руки были судорожно сцеплены, а на лбу и возле рта проступили капельки пота. Он неотрывно смотрел на инспектора, ожидая атаки и готовясь отразить ее любой ценой.
Монк наконец заговорил, прекрасно сознавая, что вежливо такие вопросы не сформулируешь. Однако Персиваль уже угадал, куда метит полицейский, и попытался перехватить инициативу.
— Вы многого не знаете из того, что происходит в этом доме, — хриплым дрожащим голосом начал он. — Спросите мистера Келларда о его отношениях с миссис Хэслетт.
— И что же это за отношения, Персиваль? — тихо спросил Монк. — Насколько я слыхал, они весьма холодно относились друг к другу.
— На людях. — Уголки рта Персиваля насмешливо скривились. — Она-то, допустим, его недолюбливала, а вот он всегда смотрел на нее с вожделением…
— В самом деле? — сказал Монк, приподнимая брови. — Стало быть, они оба хорошо скрывали свои чувства. Вы думаете, что мистер Келлард пытался силой заставить миссис Хэслетт вступить с ним в связь, а получив отпор, пришел в бешенство и убил ее? Но следов борьбы не обнаружено.
Персиваль мрачно поглядел на него.
— Нет, я так не думаю. Просто знаю, что он хотел этого. Пусть даже ничего и не было, но миссис Келлард все прекрасно видела, и она могла вскипеть ревностью, как это бывает с отвергнутыми женщинами. Она возненавидела сестру настолько, что вполне могла убить ее.
Персиваль видел, как глаза Монка широко раскрылись, а руки сжались в кулаки. Он знал, что наконец-то сумел удивить и хотя бы на время озадачить этого полицейского.
Еле заметная улыбка тронула изящный рот Персиваля.
— У вас ко мне все, сэр?
— Да… У меня все, — помешкав, сказал Монк. — Во всяком случае, пока все.
— Благодарю вас, сэр. — Персиваль повернулся и, расправив плечи, вышел куда более уверенной походкой, чем прежде.
Безропотно, день за днем подчиняться заведенным в лечебнице порядкам Эстер больше не могла. Исход судебного разбирательства наполнил ее новыми силами, она вошла во вкус, ей хотелось добиться своего во что бы то ни стало. Жизнь вновь столкнула ее лицом к лицу с отчаянным драматическим единоборством двух враждующих сторон. Прекрасно понимая всю серьезность и сложность этого противостояния, Эстер все же сделала выбор — и победила. Ужасное лицо леди Фабии Грей, когда та покидала зал суда, теперь преследовало Эстер; она знала, что ненависть быстро иссушит эту женщину. Но она помнила также просветленное лицо Лоуэла Грея и обретенную им уверенность в своих силах. Казалось, призраки, всю жизнь пугавшие Лоуэла, исчезли для него навсегда. Кроме того, Эстер надеялась, что Менарду удастся начать новую жизнь в Австралии — далеком краю, о котором она знала только то, что он совсем не похож на Англию. Собственно, ради этой надежды все они и боролись.
Эстер до сих пор не могла сказать, нравится ли ей Оливер Рэтбоун, но он, бесспорно, вызывал в ней приятное чувство уверенности. Она вновь ощутила вкус борьбы, и теперь ее аппетит лишь обострился. Доктор Померой казался ей еще более невыносимым. Эстер не раз пыталась убедить его, что, прояви он больше решительности и внимания, потребуй он от персонала грамотных и самостоятельных действий, многие жизни были бы спасены. Однако хирург вел себя с оскорбительным самодовольством, а высокую смертность среди больных рассматривал как нечто само собой разумеющееся. В любом случае следовало продолжать борьбу. Проиграть бой — не страшно, но сдаться… Теперь об этом не могло быть и речи.