Самоваров снова всмотрелся в портрет. Ага! Точно! Невзрачная дама явно была перегружена драгоценностями.
— Полная парюра! — радостно пела Ася.
В самом деле, на голове дамы возвышалась диадема с двадцатью четырьмя внушительными алмазными зубцами. Даже если допустить, что неизвестный художник услужливо приврал и изобразил камни больше, чем они были в натуре, оставалось признать, что всё-таки вещица была ценная. Голова-то у дамы имела, надо надеяться, биологически нормальные размеры, а на ней помещались эти двадцать четыре зубца, золотой ободок и два ряда жемчужин далеко не мелких. Вещь! Помимо зубчатой диадемы, в ушах у дамы были тяжёлые серьги, на шее колье, на каждой руке по браслету, перстни и в придачу — жемчужный с алмазами на пряжке пояс, подпирающий будто изготовленный на токарном станке идеальный бюст. Все эти штуки в самом деле были одного рода и стиля — много жемчугу, бриллиантов, там и сям мелькают эмалевые овальчики с какими-то античными профилями.
— Вещь ампирная, — заключил Самоваров. — Махровый ампир. Эта дама цвела в 1830-х, а штучки надела немодные. Явно мамашино наследство.
— Верно, — согласилась Ася, — предполагается, что парюра была изготовлена в 1811 году в Петербурге, куда Афанасий Кисельщиков ездил хлопотать по делам своих приисков и внезапно женился на певице мадемуазель Хохшулер. По страстной любви. Певица как раз и подбила Афанасия на заказ столь баснословной парюры.
— Дремучее семейство — и вдруг мадемуазель Хохшулер. Сомнительно, — удивился Самоваров.
— Клан Кисельщиковых Хохшулер отверг, и она умерла через год в жестокой чахотке, оставив Афанасию единственного сына Евлампия, — объяснила Ася.
— Ты просто знаток кисельщиковской генеалогии! Что-то раньше я не замечал за тобой таких увлечений, — изумился Самоваров.
Ася только улыбнулась таинственно.
— Ну, и что парюра? Вещь-то женская? Почему же она ни в какое приданое не пошла, а оставалась сто лет в семействе Кисельщиковых? Вплоть до визита прощелыги Гормана? — не унимался Самоваров.
— Надо думать, парюра доставалась старшей невестке по прямой линии, по Евлампию. Кисельщиковы — семейство людное, плодовитое, и со старшими (да и всякими последующими) сыновьями проблем у них не было. Чахоточная красавица Хохшулер только случайно и ненадолго к ним затесалась. Последняя Кисельщикова, у которой чекист Горман делал обыск, была урождённая Блинкова. Как раз старшая невестка.
Самоваров сидел обескураженный. Чем дальше в лес, тем больше дров! Вчера ещё кисельщиковские брильянты были сказкой, болтовнёй, сокровищами мадам Петуховой, а сегодня пожалуйте — вот вам и парюра вся до колечка, вот вам сага о Кисельщиковых, вот картинка с П.Ф. Кисельщиковой (должно быть, женой Евлампия?). Вот вам ещё и мадемуазель Хохшулер! А главное, Ася ещё вчера вечером слушала его болтовню о бриллиантах, спрятанных в ботинках Ильича, с удивлённо разинутым влажно-розовым ротиком. Сегодня же она предъявляет «Столицу и усадьбу» и шпарит про парюру, как по писаному. Что же это творится-то? Самоваров придвинулся к Асе. Она понимающе прикрыла веки и стала гладить его вдоль позвоночника. Он глухо прошептал:
— Ася, откуда у тебя этот журнал?
Она помолчала, соображая:
— Гак… Это Ольга мне дала. И сказала: обязательно покажи Самоварову. Обязательно. И про Кисельщиковых рассказала. Я случайно к ней забежала, упомянула невзначай о Пундыреве и о том, что в скульптуре что-то, возможно, есть. А она набросилась на меня с этим журналом…
Вот оно что! Вот они, каменные выражения лица и прятанья в туалете! Всё ведь знала, всё раскопала — ну да, это она так обстоятельно ниточку к ниточке кладёт, она в архивах сидит! Копает! Копает! Куда уж Асе! Что за парюра, ей давно известно. И уж наверняка известно, кто, кроме неё, всё знает и кто приходил бить Ленина. И молчит, валькирия!
Самоваров вскочил и поковылял в Ольгин кабинет. Дверь была заперта. Он постучал по глухому крашеному дереву, прислушался. Пусто внутри. Прячется, прячется, зато журналы подкладывает!
Он вернулся к себе. Аси уже не было, но журнал лежал на столе, и Самоваров ещё раз рассмотрел парюру, прочитал статью некоего Илларионова, описывающего своё камское поместье, где и обретались лица, воспроизведённые в журнале на портретах. О Кисельщиковой было сказано только, что она мать какой-то илларионовской прабабки. Значит, про мадемуазель Хохшулер — это Ольгины изыскания. Прячется, а помочь хочет. Не собирается присвоить бриллианты, стало быть. Да и не похоже, чтобы она статуи била. Теперь-то что делать? Вдруг в третий раз искатели сокровищ придут в подвал? Надо разобраться наконец со всеми бриллиантами и роковыми обольстительными девицами. У Стаса Саша сидит — и дело в шляпе? А если нет? И скорее всего, что нет. Права ведь Настя, тучка золотая: много в Нетске бородачей.
Когда Самоваров звонил в тяжёлую дверь с замазанным звонком-ключиком, он был полон решимости быстренько расколоть старуху Лукирич. Все ли улыбочки, всё ли «я не знаю» сколько же можно! Тем не менее он минут десять бормотал что-то о погоде, о пенах, о судьбах авангардизма, и никак ему не удавалось продраться сквозь ненужную дребедень. Анна Венедиктовна очень ловко увёртывалась от серьёзных тем, серебристо щебетала и явно наслаждалась нежданным визитом молодого человека. Самоваров с ужасом ощущал себя именно молодым человеком, тем самым дамским угодником, которым дразнил его Стас. Всё выходило вопреки его воле: и сидение на краешке дивана, и беспричинные хихиканья, и даже смущение и заикание при слишком резких поворотах пустопорожних тем. Он всё глубже увязал и с тревогой оглядывался на быстро меркнущий закат за окошком. Наконец ему удалось взять себя в руки, подсесть поближе к Анне Венедиктовне и поймать её живой, мелькающий, чуть слезящийся взгляд.
— Анна Венедиктовна! — воскликнул он так патетически, будто собирался предложить старой даме руку и сердце.
Она перестала улыбаться и кокетливо моргать и наконец сосредоточилась на его персоне.
— Анна Венедиктовна! Вы забыли, наверное, мою вчерашнюю просьбу?
— Какую?
— Просмотреть письма Пундырева. Возможно, там есть намёки на то место, куда были спрятаны принесённые Горманом ценности.
Напудренное личико Анны Венедиктовны стало кислым.
— Ах, к чему это? Кому это нужно? И так у всех полно неприятностей. Вы ведь знаете, Саша Ермаков в тюрьме. Он взял-таки эту злосчастную кружку. И хотя кружку нашли, его ведь держат в этом кошмарном месте! И ещё бог знает сколько продержат. Настоящий произвол!
Самоваров решил затронуть её чувствительность:
— Да, он страдает. И возможно, напрасно. Его ведь обвиняют и в краже у вас драгоценностей, и в вандализме в музее, и в двух убийствах, в том числе Капитолины Петровны.
Анна Венедиктовна скисла ещё больше.
— Это вздор, вздор, — беспомощно залепетала она.
— Отчего же вздор? — Самоваров внимательно посмотрел ей в глаза. — Он ходил сюда к вам, многое знал, разговоры всякие слышал. Вы говорили ему про Гормана, про эту злосчастную скульптуру?