— Никогда! Я недавно только про это вспомнила, когда в новостях показали…
— Но Ольге-то Тобольцевой говорили?
— Так это давно было, — отмахнулась старуха, — когда выставка папина готовилась и интерес к папе и вообще к авангарду был колоссальный… Теперь, к сожалению, восторги приутихли. Говорят, на западных аукционах цены на русское упали… И вообще никому ничего не надо.
— Кому-то очень надо угрохать пундыревскую группу. Анна Венедиктовна, я вас умоляю, взгляните на эти письма. Если что-то в самом деле в них есть, мы найдём, но надо остановить поиски сокровищ, люди ведь гибнут!
Анна Венедиктовна недовольно передёрнулась:
— Как можно всерьёз воспринимать нелепые россказни? Ведь всё дым, химеры. Какие бриллианты? Да были ли у Кисельщиковой эти необыкновенные бриллианты?
— Были, — твёрдо кивнул реставратор. — Я их видел сегодня.
Теперь пришёл черёд удивляться Анне Венедиктовне. Она вздёрнула нарисованные брови и поморгала ресничками; кажется, глаза у неё были тоже немного подрисованные.
— Я не их, конечно, видел, а картинку в «Столице и усадьбе». Был такой журнал перед революцией, — поправился Самоваров. — Очень впечатляющая парюра стиля ампир. Она реально существовала, в этом нет никаких сомнений. И если она запрятана в пундыревских гипсах…
— Нет там ничего! — нервно вскинулась Анна Венедиктовна.
Самоваров ещё не видел её в таком раздражении. Она ломала костлявые пальчики и поглядывала на него неласково и искоса. А плевать!
— Вы же говорили, что есть! — взревел Самоваров. — То есть, то нет! Нельзя же так! Вам игрушки, а двум людям уже головы проломили! Я не уйду сегодня, пока не узнаю, что в этих проклятых письмах!
Он даже голос повысил (чего делать не любил и не умел) и тут увидел, что Анна Венедиктовна немного испугалась и задрожала пунцовыми губками. «Чёрт знает что, прямо опера «Пиковая дама», — вздохнул Самоваров и снова попытался вразумить старуху спокойным и нудным голосом.
— Там ничего нет, в этих письмах, — твёрдо повторяла она.
— Да вы же говорили! — опять вскрикнул Самоваров.
— Мало ли что я говорила! — капризно проворчала Анна Венедиктовна. — Мало ли что! Это я так говорила. Действительно, слух о бриллиантах был, некое предание… Но ничего больше! Когда по телевизору показали, я вспомнила. Ну, и Ольге когда-то сказала. Она просила сенсационного, а чего уж сенсационнее! Только она тогда ничего не напечатала. Ольга девочка серьёзная, признаёт только проверенные факты.
«Да уж, проверила она всё на совесть», — вспомнил Самоваров журнал и мадемуазель Хохшулер. Анна Венедиктовна теребила линялую кисточку на своём маккартовском кресле. Погас в ней какой-то огонёчек, и куколка рококо сделалась морщинистой, неуместно накрашенной старухой. Совсем Аночка исчезла, кокетливая девочка, травившаяся йодом. Самоварову стало неловко.
— Вам нелегко понять, — начала объяснять Анна Венедиктовна, потупив глаза, — каково быть одной… («Мне это совершенно неизвестно?» — усмехнулся Самоваров.) Капочка милая была, заменить её никто не может, но она меня не понимала. В жизни должно что-то происходить. Что-то вокруг меня должно шуметь и вертеться. И ради меня, да!.. Годы в пустой квартире… В институте позировать скучно, мальчишки-квартиранты глупы. Боже, до чего косноязычны мальчишки! Даже Саша Ермаков — всё трещит, трещит о своём Пикассо, книжки и репродукции какие-то тащит. Зачем мне Пикассо?.. Может, это всё интересно, но… я всегда жила чувствами. А теперь… я начала стареть.
«Вот это да! — изумился Самоваров. — Оказывается, только начала… Куда уж дальше-то стареть?»
Анна Венедиктовна скривилась, как от горчицы, и по-своему поняла его недоумение:
— Да, да, начала!.. И не разубеждайте меня. Но ведь хочется чего-то необычного! Я всегда немного придумывала, вот и вспомнила про Гормана: Пундырев о нём рассказывал как-то… И мама… Никто не верил, что были бриллианты. Глупый донос. Пундырев так и сказал: глупый донос. И всё.
«До чего старуха лживая! А если не врёт, то развлеклась неплохо: два убийства. Легкомысленная, вздорная, эгоистичная. Все должны её ублажать и веселить. Или сама она тешится опасными байками», — возмутился про себя Самоваров.
— И в письмах так было: глупый донос? — переспросил он вслух.
_ В письмах об этом вовсе ничего не было, я же вам говорю! — досадовала на его тупость Анна Венедиктовна.
— Но вы другое мне говорили… что всё перезабыли, что не читали этих писем вовсе!
— Да я их наизусть знаю! — вскрикнула та.
Самоваров умолк. Он совсем уже ничего не понимал. В его пустой голове ещё стоял лёгкий звон от серебристого голоса Анны Венедиктовны. Так отдаётся долгой дрожью воздуха звон часов в большой квартире.
«Я здесь действительно свихнусь! — мелькнула у Николая дикая мысль. — Это всё нарочно собралось: старухи, старик, бриллианты, шальные девицы и Чёртов дом. Всё подстроено, чтобы я сошёл с ума. Зачем мне это надо?» Самоваров мысленно пронёсся по всему лабиринту странностей последних дней и наконец вернулся в ту минуту, из которой оступился в пропасть, но, испуганно подёргавшись на краю чего-то, всё-таки удержался. Наваждение ушло. Он опять сидел в комнате Анны Венедиктовны напротив хозяйки, почти вплотную, прижав коленом её сухую скелетную ножку. День кончался, сумерки милостиво позволили Аночке казаться чуть моложе, качалось, будто и в самом деле она только начала стареть, будто губы её не нарисованы, а налиты алой плотью, а чернота вокруг сверкающих глазок — не провалы черепных дыр, а та непонятная страстная тень, какая окружает обычно глаза очень красивых женщин. Она цеплялась за молодость самыми невероятными способами!
— Николай! — вдруг сказала Анна Венедиктовна нежно и мягко, нежней, чем это делали когда-то в Художественном театре. Самоваров даже испугался, не принимает ли она его за какого-то другого Николая. — Николай! Вы странно настойчивы. Но мне нравится ваше лицо. У вас хорошее лицо. Вы знаете это?
«Далось им всем моё лицо! — подосадовал Самоваров. — Господи, не затевает ли она со мной не «Пиковую даму», а какую другую пьесу? Уж не должен ли я буду теперь жениться на ней, как благородный человек? Дьявольская старуха! И ведь не виконтесса какая-нибудь, а всего лишь бывшая учительница географии. Вот гены-то шлипповские что делают!»
Анна Венедиктовна потянулась из своего кресла к шкафчику (кругом была пропасть шкафчиков, столиков, креслиц), дёрнула ручку-бомбошку и с видимым усилием вытащила из ящика коробку. Большую коробку, старую. Самоваров думал, что коробка тотчас же будет открыта, но Анна Венедиктовна водрузила её на колени и сверху возложила скрещённые руки.
— Да, я знаю эти письма наизусть, — глубоким голосом произнесла она. — Вас это удивляет? Я ведь про Пундырева вам не лгала. Я вообще никогда не лгу. Ах, Горман?.. Но непроверенные сплетни — не ложь. Я ничего не сочиняла. А Пундырев именно такой был, как я вам рассказывала: ужасный, небритый, полупьяный, с синим отёкшим лицом. Я его не то чтобы боялась, я ужасалась. Когда он ко мне прикасался (а он всё норовил руку поцеловать), я содрогалась от отвращения. Будто тронуло меня что-то мерзкое, вроде жабы. Я жаб и лягушек очень боялась… Я была дитя, а он взрослый, страстный, необузданный человек. Мама всё видела и запретила ему бывать у нас. Он тогда…