При воспоминании о Фрэнсисе у Лины все внутри сжалось. Ни слова не говоря, она отвернулась, чтобы не видеть печального лица матери, и побежала от нее через все футбольное поле. Она и сама не знала, куда бежит. Да это было и не важно.
Ей просто хотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда.
Мадлен надела на лицо маску, поверх обуви бумажные тапочки и направилась в палату Энджела. Взглянув внутрь через окошко рядом с дверью, она увидела стоящую около кровати и наблюдающую за показаниями кардиографа медсестру.
Быстро войдя в палату, Мадлен остановилась рядом с ней. Энджел неподвижно лежал на кровати, лицо его было пепельного оттенка, он весь был опутан сетью проводов и трубок. Две отводные трубки откачивали кровь из раны, через которую трансплантировалось новое сердце. Кровь бежала по пластиковым трубкам, собираясь в большой емкости, установленной в изножье кровати.
Вид у Энджела был сейчас на удивление безмятежный. Но Мадлен понимала, что это кажущийся покой. Каждые полчаса специальные медсестры переворачивали его с бока на бок, чтобы легкие могли нормально функционировать, чтобы в груди не застаивалась кровь. Он и дышал через трубку, чтобы легкие получали минимальную нагрузку. Огромные дозы иммунодепрессантов, которые вводились Энджелу в первые сутки после операции, теперь были снижены, но одновременно увеличились дозы антибиотиков.
Мадлен внимательно изучала показания приборов, стараясь не пропустить признаки возможных осложнений.
– Ну, как вам наш пациент?
Даже под маской было заметно, как медсестра улыбнулась.
– Нельзя сказать, что он всем доволен. Но физически он чувствует себя хорошо: сердце работает четко, организм прекрасно реагирует на лекарства.
– Я тут немного посижу с ним. Вы можете пока передохнуть.
Как только медсестра вышла из палаты, Мадлен пододвинула стул к кровати и села, взяв Энджела за руку.
– Что-то ты не очень спешишь нас порадовать, Энджел.
Он продолжал тихо лежать, дыша медленно и ровно.
Глядя на него, Мадлен никак не могла забыть страх в глазах Энджела, появившийся после того, как он очнулся от наркоза. Сейчас Мадлен понимала, какой ужас он должен был тогда испытывать, чувствуя ровное, сильное биение чужого сердца в своей груди. Как страшно ему было при мысли, что кому-то пришлось умереть для того, чтобы он выжил.
Впрочем, она-то знала, кому именно – Фрэнсису.
Что бы Энджел сказал, если бы знал правду?!
Она нахмурилась. С некоторых пор она уже не могла сказать себе, что хорошо знает Энджела. Может быть, она никогда хорошо его не знала. Но в одном Мадлен была уверена: узнай он правду, начнется что-то невообразимое... Тем более если Энджелу станет известно, кто именно принял окончательное решение.
Хотя вряд ли кто-то с точностью может сказать, как он поведет себя. Как вообще следует вести себя в такой ситуации? Мадлен, во всяком случае, этого не знала. Возможно, Энджел испытал бы сильнейший приступ ненависти к самому себе, пытался бы выяснить, действительно ли Фрэнсис был совершенно мертв уже накануне операции или Мадлен вместе с хирургами позволили себе поторопить события, слишком поспешно объявив брата умершим.
Но Мадлен совершенно точно знала, что будет гораздо лучше, если Энджел не узнает правду о происхождении своего нового сердца, пока идет процесс выздоровления. Это согласовывалось и с принятой в клинике политикой относительно раскрытия личности донора.
Ее сомнения касались только того, что все-таки это была не совсем стандартная медицинская процедура. На самом деле Мадлен боялась сказать Энджелу правду, боялась взглянуть ему в глаза, услышать те слова, которые он скажет ей. Она просто не знала, удастся ли ей жить по-прежнему после того, как Энджел их произнесет. Вдобавок дело осложнялось еще и той неожиданной истиной, которая недавно пришла к ней: Энджел появился и опять завладел всеми ее чувствами и мыслями. Такая уж у него была особенность: привлекать к себе души людей. И она вновь влюбилась в него, влюбилась как девчонка, как будто они и не расставались, как будто не стали старше на целых шестнадцать лет.
Насколько же сильней ее был Энджел, и как это притягательно действовало на Мадлен. Даже сейчас, в этой палате, где он лежал, находясь между жизнью и смертью, Мадлен видела перед собой удивительного, выдающегося человека.
За спиной Мадлен открылась дверь. Она обернулась как раз в ту минуту, когда Крис входил в палату. Глаза над маской весело улыбались.
– Ну, как тут наш пациент?
Мадлен тоже не могла не улыбнуться в ответ.
– Лучше, чем многие в его положении. Отлично реагирует на вводимые препараты.
Крис пододвинул для себя стул и уселся рядом. С минуту он проглядывал показания контролирующих приборов, затем положил все бумаги обратно в специальный кармашек, висевший на спинке кровати. После этого он посмотрел на Мадлен.
– И что теперь? Что думаешь делать дальше?
Она не стала делать вид, будто бы не поняла его вопроса.
– Хочу заняться другими больными. Только не им. После того, как я... я приняла решение о донорстве, у меня практически нет иного выбора. Оставаться его кардиологом я уже не могу.
– Мы могли бы обсудить это на комиссии по этическим вопросам. Такие решения с ходу не принимаются, ты это сама знаешь не хуже меня.
Она покачала головой:
– Попрошу Маркуса Сарандона, он все сделает, как надо.
Крис посмотрел на Энджела.
– А пациенту нашему что скажешь? Мадлен тяжело вздохнула.
– Я сама пока не знаю.
Как и все похороны вообще, эти были невыносимы.
Крематорий представлял собой великолепное здание из белого кирпича, опирающееся на колонны. Здесь были и безукоризненно подстриженные лужайки, и молодые дубки, обещавшие когда-нибудь сделаться мощными высокими дубами и придать новым строениям респектабельность и величие. Этот крематорий был сооружен с учетом симпатий американцев – их приверженности к стилю безукоризненного семейного особняка, построенного в южном стиле, свойственном давно ушедшей эпохе. Тогда под одной крышей сменялись одно за другим многие поколения одной большой семьи, а жизнь была удобной и более простой. Глядя на крематорий с фасада, можно было без особого труда представить себе расположенное на заднем дворике тщательно ухоженное семейное кладбище, окруженное невысоким аккуратным заборчиком.
Разумеется, все это было призвано именно производить впечатление. На самом деле за зданием из белого кирпича простирались многие акры зеленой лужайки – с откосами и холмиками, похожей на лужайку для игры в гольф. Клены и ольхи стояли тут и там, роняя свои многоцветные листья на ровный зеленый ковер.