— Она мне нравилась, — сказала Гудейл. — Она относилась ко мне более терпимо, чем к остальным ученицам, хотя, мне кажется, с ее стороны не было сильной привязанности, просто терпимость. В конце концов, ей был тридцать один год, и все мы, наверно, казались ей просто несмышлеными детьми. Она была довольно остра на язык, что отнюдь не помогало ей в общении, и кое-кто из девочек, кажется, побаивался ее. О своем прошлом она говорила редко, но все-таки сказала, что ее родители погибли во время бомбежки Лондона в 1944 году. Ее вырастила престарелая тетка, а потом она училась в школе-интернате, куда принимают детей в раннем возрасте и держат там до завершения учебы. Конечно, если вносится плата за содержание, но у меня создалось впечатление, что с этим трудностей не было. Она всегда хотела стать медсестрой, но после школы заболела туберкулезом, и ей пришлось провести два года в санатории. Не знаю, где именно. После этого две больницы отказали ей по причине здоровья, и она несколько раз устраивалась на временную работу. Вскоре после начала наших занятий она сказала мне, что однажды была помолвлена, но из этого ничего не получилось.
— Вы не спрашивали ее, почему?
— Я никогда ни о чем ее не спрашивала. Если б она хотела, то сама рассказала бы мне.
— Она говорила вам, что беременна?
— Да, сказала, за два дня до того, как заболела. Наверно, она подозревала об этом и раньше, но в то утро получила подтверждение. Я спросила, что она собирается делать, и она сказала, что избавится от ребенка.
— А вы не упомянули, что это противозаконно?
— Нет. Законность ее не волновала. Я сказала, что это грешно.
— Но она все равно собиралась сделать аборт?
— Да. Она сказала, что знает врача, который это сделает, и она ничем не рискует. Я спросила, нужны ли ей деньги, но она сказала, что обойдется, что деньги заботят ее меньше всего. Она не назвала мне, к кому собирается обратиться, а я не спрашивала.
— Но вы были готовы помочь ей деньгами, несмотря даже на то, что сами не одобряли эту затею?
— Главное не в том, что я не одобряла. Самое главное то, что это грех. Но когда я поняла, что она сделала свой выбор, мне надо было решить, помогать ей или нет. Я боялась, что она пойдет к какому-нибудь неквалифицированному подпольному акушеру и будет рисковать своим здоровьем и жизнью. Я знаю, что закон изменился и теперь легче получить медицинское разрешение, но, мне кажется, у нее не было достаточных для этого оснований. Мне надо было принять решение в моральном отношении. Если вы собираетесь совершить грех, то уж лучше совершить его с умом. В противном случае вы не только отрицаете Господа, но и оскорбляете Его, вы согласны с этим?
— Это интересный теологический вопрос, который я некомпетентен обсуждать, — серьезным тоном сказал Далглиш. — А она не говорила вам, кто отец ребенка?
— Напрямую — нет. По-моему, им мог быть молодой писатель, с которым она дружила. Я не знаю ни как его зовут, ни где его найти, но я точно знаю, что в октябре Джо провела с ним неделю на острове Уайт. У нее был семидневный отпуск, и она сказала, что решила побродить по острову с другом. Наверное, он и был этим самым другом. Вряд ли она имела в виду кого-нибудь из больницы. Они уехали в первую неделю октября. Она рассказывала потом, что они жили в маленькой гостинице в пяти милях к югу от Вентнора. Больше она ничего не рассказывала. Наверное, она могла забеременеть в течение этой недели?
— По срокам подходит, — сказал Далглиш. — А она не откровенничала с вами об отце ребенка?
— Нет. Я спросила, почему бы ей не выйти замуж за отца ребенка, и она сказала, что будет несправедливо обременять ребенка такими безответственными родителями. Я помню, как она сказала: «Он ужаснется от одной мысли об этом, во всяком случае, если только не захочет вдруг испытать, что это такое — отцовство. И может быть, захочет увидеть рождение ребенка, чтобы потом когда-нибудь написать трагический рассказ о родах. Но на самом деле ему никто не нужен, кроме себя самого».
— Но она любила его?
Девушка молчала не меньше минуты, прежде чем ответить.
— Думаю, любила. Может быть, из-за этого и покончила с собой.
— Почему вы думаете, что она покончила с собой?
— Наверно, потому, что другое предположение еще более невероятно. По-моему, Джо не относится к тому типу людей, которые способны на самоубийство, если вообще существует такой тип. Но на самом деле я не знала ее по-настоящему. Никто не знает по-настоящему другого человека. Любой человек способен на что угодно. Я всегда так считала. И потом, самоубийство, конечно, более правдоподобно, чем убийство. Это кажется совершенно невероятным. Кому понадобилось бы ее убивать?
— Я надеялся, может быть, вы скажете.
— Но я не скажу. Насколько мне известно, у нее не было врагов в больнице Карпендара. Она не пользовалась популярностью. Держалась очень замкнуто, обособленно. Но и неприязни к ней тоже ни у кого не было. А даже если б и была, убийство, несомненно, наводит на мысль о причине более серьезной, чем просто неприязнь. Гораздо более правдоподобным кажется, что она слишком быстро после гриппа вернулась к своим обязанностям, находилась в очень подавленном состоянии, чувствовала, что не сможет избавиться от ребенка, и в то же время не могла решиться оставить незаконное дитя, и под влиянием момента покончила с собой.
— Когда я опрашивал вас всех в демонстрационной, вы сказали, что, наверное, были последним человеком, кто видел ее живой. Что именно произошло, когда вы находились вместе с ней вчера вечером? Она ничем не дала вам понять, что думает о самоубийстве?
— Если б это было так, я вряд ли оставила бы ее спать одну. Она ничего не сказала. Мы обменялись всего несколькими словами. Я спросила, как она себя чувствует, и она ответила, что хорошо. Она была явно не в настроении разговаривать, и я не стала ей докучать. Примерно через двадцать минут я поднялась к себе. И больше ее не видела.
— А она не упоминала о своей беременности?
— Нет, не упоминала. Она выглядела усталой, как мне показалось, и довольно бледной. Но, с другой стороны, Джо всегда была довольно бледной. Мне мучительно думать, что ей нужна была помощь, а я ушла, не сказав ей тех слов, которые, быть может, спасли бы ее. Но она была не из тех, кто располагает к доверительным беседам. Я задержалась, когда другие ушли, потому что думала, ей захочется поговорить. А когда стало ясно, что она хочет остаться одна, я ушла.
Она говорит, что мучается, подумал Далглиш, однако ни по выражению лица, ни по голосу этого не заметно. Она не чувствует угрызений совести. А почему, в самом деле, она должна их чувствовать? Вряд ли она как-то особенно огорчена. Она была в более близких отношениях с Джозефин Фаллон, чем другие ученицы. И вместе с тем совершенно равнодушна к ней. А есть ли кто-нибудь на свете, кто был к ней неравнодушен?
— А что вы скажете о смерти Пирс? — спросил он.
— Думаю, это наверняка был несчастный случай. Кто-то в шутку или из непонятной злости подлил яду в питательную смесь, не понимая, что последствия будут роковыми.