— Именно так вы бы ответили ей?
— Разумеется. И был бы прав.
В его голосе слышалось злорадство. Взглянув на него, Далглиш заметил, что он побагровел. Он с трудом сдерживал эмоции. И Далглиш почти не сомневался в характере этих эмоций. Это была ненависть. Он продолжил допрос.
— Вы были в больнице вчера вечером?
— Да. Меня вызвали на срочную операцию. Ухудшилось состояние одного из моих пациентов. В общем, ничего неожиданного, но очень серьезно. Я закончил операцию в одиннадцать сорок пять. Время записано в операционном журнале. Потом я позвонил старшей сестре Брамфетт в Найтингейл и попросил ее об одолжении вернуться в отделение часа на два. Это платный больной. После этого я позвонил жене сказать, что не останусь в общежитии для врачей, как я иногда делаю после поздних операций, а вернусь ночевать домой. Я вышел из главного корпуса вскоре после полуночи. И хотел выехать через Винчестерские ворота. У меня есть свой ключ. Однако ночью была буря, как вы, вероятно, заметили, и я обнаружил, что дорогу перегородил упавший вяз. Еще хорошо — не врезался в него. Я вылез из машины и привязал свой белый шелковый шарф к ветке, чтобы предупредить об опасности того, кто поедет этой дорогой. Хотя было маловероятно, чтоб кто-то там поехал, но дерево представляло явную опасность, а до рассвета его вряд ли можно было убрать. Я развернул машину и выехал через главные ворота, а по пути сообщил об упавшем дереве привратнику.
— А вы заметили время, когда это случилось?
— Нет. Может быть, привратник заметил. Кажется, было примерно четверть первого, может, чуть позже. Я немного замешкался у дерева.
— Чтобы добраться до задних ворот, вы должны были проехать мимо Дома Найтингейла. Вы не заходили туда?
— Не за чем было, и не заходил. Ни для того, чтобы отравить Фаллон, ни по какой другой причине.
— И никого не видели в парке?
— После полуночи, да еще во время такой бури? Нет, не видел.
Далглиш переменил тему вопросов.
— Вы, конечно, видели, как умерла Пирс. Как я понимаю, не было никакой возможности спасти ее?
— Должен сказать — никакой. Я предпринял очень энергичные меры, но трудно что-либо сделать, когда не знаешь, с чем имеешь дело.
— Но вы поняли, что это был яд?
— Да. Довольно быстро. Но не знал, какой именно. Да, в общем, это ничего не изменило бы. Вы же видели результаты вскрытия. И сами знаете, что это вещество сделало с ней.
— В тот день, когда она умерла, вы находились в Найтингейле начиная с восьми часов утра? — спросил Далглиш.
— Вы прекрасно знаете, что это так, если, как я надеюсь, потрудились прочесть мои первые показания. Я пришел в самом начале девятого. Мой контракт с этой больницей заключен на шесть раз в неделю по полдня — условно; я бываю здесь весь день по понедельникам, четвергам и пятницам; но нередко меня вызывают для срочных операций, особенно к платным пациентам; и время от времени я оперирую по субботам с утра, если много больных на очереди. В воскресенье вечером, уже после одиннадцати, меня вызвали на срочную операцию по поводу аппендицита у одного из моих платных пациентов, и мне было удобнее остаться на ночь в общежитии для врачей.
— Которое где находится?
— В этом уродливом новом здании, что возле амбулаторного отделения. Они там подают завтрак в совершенно немыслимое время — в семь тридцать.
— Да, конечно, вы пришли рановато. Наглядный урок должен был начаться только в девять.
— Я был здесь не столько ради наглядного урока, инспектор. Как я понимаю, вы и правда довольно несведущи в работе больницы? Старший хирург-консультант обычно не присутствует на занятиях в медучилище, если только сам не читает лекции. Я присутствовал там 12 января лишь потому, что ожидался приезд инспектора ГСМ, а я являюсь вице-председателем комитета по подготовке медсестер. Поэтому для меня приветствовать мисс Бил здесь — просто долг вежливости. А пришел рано, потому что хотел поработать с конспектами по клинике, которые я оставил в кабинете сестры Ролф после предыдущей лекции. Я также хотел поговорить с главной сестрой до начала инспекции и вовремя быть на месте, чтобы встретить мисс Бил. Я поднялся в квартиру главной сестры в восемь тридцать пять, она как раз кончала завтракать. И если вы думаете, что я мог отравить молоко в промежуток времени от восьми до восьми тридцати пяти, то вы совершенно правы. Но дело в том, что я этого не сделал.
Он взглянул на часы.
— А теперь, если у вас больше нет ко мне вопросов, я должен идти обедать. У меня после обеда очередной прием амбулаторных больных, время поджимает. Если необходимо, я, наверно, смогу уделить вам еще несколько минут перед уходом, но надеюсь, что этого не понадобится. Я уже подписал показания по поводу смерти Пирс, и мне нечего в них изменить или добавить. Фаллон я вчера не видел. Даже не знал, что ее выписали из лазарета. Она носила не моего ребенка, но даже если бы моего, я не настолько глуп, чтоб убивать ее. Между прочим, то, что я рассказал вам о наших отношениях, надеюсь, останется между нами. — Он многозначительно посмотрел на сержанта Мастерсона. — Мне-то самому все равно, получит это огласку или нет. Но ведь девочка мертва. И мы могли бы постараться защитить ее репутацию.
Далглишу трудно было поверить, что мистера Кортни-Бриггза интересовала чья-либо репутация кроме своей собственной. Тем не менее он скрепя сердце дал необходимые заверения. И с облегчением посмотрел вслед уходящему хирургу. Себялюбивый мерзавец. Так было приятно немного позабавиться и вывести его из себя. Но вот убийца ли? Высокомерие, хладнокровие, самомнение — все, что свойственно убийцам. Более того, у него была возможность совершить убийство. А мотив? Не хитрил ли он, с готовностью признавшись в своих отношениях с Джозефин Фаллон? Конечно, он не мог надеяться надолго сохранить это в тайне: больница едва ли то заведение, где можно вовсе не бояться слухов. Может, он пытался опередить события, торопясь представить Далглишу собственную версию их отношений, прежде чем неизбежные сплетни достигнут его ушей? Или это было откровенное самолюбование, сексуальное тщеславие мужчины, который не скрывает ни одного подвига, свидетельствующего о его привлекательности и мужской силе?
Собирая свои бумаги, Далглиш почувствовал, что проголодался. Рабочий день начался рано, а утро что-то подзатянулось. Пора было забыть на время про Стивена Кортни-Бриггза и подумать вместе с Мастерсоном об обеде.
Старшие сестры и учащиеся, жившие в Доме Найтингейла, только завтракали и полдничали в столовой училища. А на обед и на ужин они ходили в больничную столовую самообслуживания, где, согласно учрежденным правилам, полагалось есть всем сотрудникам, кроме врачей-консультантов, и где от большого скопления народу всегда было шумно. Еда была неизменно питательной, добротно приготовленной и настолько разнообразной, насколько это можно было совместить с необходимостью удовлетворить различные вкусы нескольких сотен человек, стараясь не оскорблять их религиозные чувства и при этом уложиться в бюджет, выделяемый заведующему пищеблоком. Правила, по которым составлялось меню, были неизменны. В операционные дни хирурга-уролога никогда не подавались печень и почки, а из меню сестер исключались те блюда, которые они только что раздавали больным.