— Нет. Оно было у него с собой, когда он пришел ко мне, но он его не показал. Только пересказал, что в нем написано. Когда Тереза Нолан работала уже в Пембрук-Лодж, ее как-то поставили на ночное дежурство. Одной из пациенток муж принес несколько бутылок шампанского, и они устроили вечеринку. Там это не возбраняется. Так или иначе, та была немного навеселе. Она праздновала долгожданное рождение мальчика после трех дочерей и все время повторяла: «Спасибо дорогому Стивену». Потом рассказала, что, если пациентка желает родить ребенка определенного пола, Лампарт на ранней стадии беременности проводит исследование околоплодной жидкости и, если плод нежелательный, делает аборт. Женщины, ненавидящие роды и не желающие рожать ребенка не того пола, знают, куда им обращаться.
— Но он сильно рисковал! Рискует, — поправилась Кейт.
— Не очень, поскольку на бумаге никаких следов не остается. И его персонал умеет держать язык за зубами. Пол заинтересовался, не фальсифицируются ли некоторые заключения о патологиях эмбрионов, чтобы оправдать законность абортов. Ведь большая часть лабораторных исследований проводится в самой клинике. Впоследствии Тереза пыталась раздобыть какие-нибудь доказательства, но это было нелегко. Когда она стала расспрашивать эту самую пациентку на следующий день, та рассмеялась и сказала, что пошутила, но было видно, что она перетрусила. В тот же день ее выписали.
Вот и объяснение записи, которую Дэлглиш нашел в молитвеннике Терезы: она собирала сведения о поле предыдущих детей пациенток клиники.
— Тереза говорила об этом с кем-нибудь в Пембрук-Лодж? — спросила Кейт.
— Она не решилась: знала, что когда-то давно некто выдвинул против Лампарта неподтвержденное обвинение и тот стер его в порошок. Всем известно, какой он сутяга. На что могла рассчитывать бедная, не имевшая влиятельных друзей молоденькая медсестра, вступая в конфронтацию с таким человеком? Кто бы ей поверил? А потом она обнаружила, что беременна, и ей уже было не до того. Как она могла обвинять его в том, что считала грехом, если собиралась совершить такой же грех сама? Но, решив умереть, она почувствовала, что обязана сделать что-нибудь, чтобы остановить Лампарта, и подумала о Поле Бероуне. Он-то не был слабым человеком, и ему нечего было бояться. Министр, человек власти. Он позаботится о том, чтобы положить этому конец.
— И он что-нибудь предпринял?
— Как он мог? Бедняжка и не подозревала, какое бремя на него взваливает. Я же сказала: она была наивна. А от наивных-то и следует ожидать самых больших неприятностей. Лампарт — любовник его жены. Если бы Пол его тронул, это выглядело бы как шантаж или, того хуже, месть. Вот почему он винил себя в ее смерти, вот почему солгал насчет того, что она его избирательница. Он не мог ей помочь, и это должно было казаться ему с моральной точки зрения куда хуже того, что делал Лампарт.
— Что же он решил?
— Он порвал письмо у меня на глазах и спустил в унитаз.
— Но он же был юристом! Неужели профессиональный инстинкт не подсказал ему, что нельзя уничтожать вещественное доказательство?
— Только не это вещественное доказательство. Он сказал: «Раз у меня не хватает храбрости использовать его, значит, я должен от него избавиться. Компромисс здесь невозможен. Либо я делаю то, о чем просит Тереза, либо уничтожаю улику». Полагаю, он думал, что тайно хранить ее унизительно, что это отдает шантажом: хранить про запас нечто, что когда-нибудь можно будет использовать против врага в случае необходимости.
— Он спрашивал у вас совета?
— Нет. Ему просто нужно было еще раз все обдумать, лучше вслух, а я была тем человеком, который мог его выслушать. Это я поняла только сейчас. К тому же он знал, что я скажу, знал, чего я всегда хотела. Я бы сказала: «Разведись с Барбарой и дай ход письму, чтобы быть уверенным, что она и ее любовник не смогут доставить тебе из-за него неприятностей. Воспользуйся случаем, чтобы обрести свободу». Не знаю, сказала ли бы я это вот так откровенно, но он не сомневался, что это то, чего я от него ждала. Прежде чем уничтожить письмо, он взял с меня слово, что я никогда никому о нем не расскажу.
— И он совсем ничего не предпринял? Вы в этом уверены?
— Думаю, он мог поговорить с Лампартом. Он сказал мне, что собирается это сделать, но мы больше к этому не возвращались. Пол намеревался поставить Лампарта в известность о том, что ему все известно, признав, что доказательств у него нет. И он изъял свои деньги из фонда Пембрук-Лодж. Сумма, полагаю, была совсем невелика, когда-то ее инвестировал в клинику еще его брат.
Они снова медленно двинулись по тропе. Предположим, Пол Бероун поговорил с Лампартом, думала Кейт. Поскольку улика — весьма сомнительная к тому же — была уничтожена, доктору особо бояться нечего. Скандал был бы для Бероуна не менее болезненным, чем для самого Лампарта. Но после откровения, снизошедшего на сэра Пола в ризнице, все могло измениться. Вероятно, переродившийся, отказавшийся от карьеры Бероун счел своим моральным долгом разоблачить Лампарта независимо от того, были у него доказательства или нет. А Барбара Бероун получила бы, с одной стороны, мужа, лишившегося и работы, и перспектив и даже готовившегося продать их дом, а с другой — любовника, который мог оказаться перед лицом полной катастрофы. Кейт решила задать прямой вопрос, что в иных обстоятельствах сочла бы неразумным:
— Как вы думаете: мог Стивен Лампарт убить его — с ее молчаливого согласия или без оного?
— Нет. Он был бы последним идиотом, если бы втянул ее в нечто подобное. А спланировать такое в одиночку ей бы не хватило ни смелости, ни ума. Она из тех женщин, которые вынуждают мужчин выполнять за них грязную работу, а потом убеждают себя, будто они вообще ни при чем. Но я дала вам в руки мотив, который был у них обоих. Этого достаточно, чтобы жизнь не казалась ей медом.
— А вы именно этого хотите? — спросила Кейт.
Женщина развернулась к ней лицом и с неожиданной горячностью произнесла:
— Нет, я хочу совсем не этого. Я хочу, чтобы она мучилась, жарилась на вечном огне, жила в страхе. Хочу, чтобы она была опозорена. Хочу, чтобы ее арестовали и пожизненно заточили в тюрьму. Хочу, чтобы она умерла. Ничего этого, конечно, не будет. И самое ужасное, что себе я причиняю больше страданий, чем могу причинить ей. Раз я вам позвонила и пообещала прийти, то должна была это сделать. Но он ведь поведал мне обо всем по секрету, он мне доверился, он всегда мне доверял. А теперь ничего не осталось, не осталось ни одного воспоминания о нашей любви, которое не было бы омрачено болью и чувством вины.
Кейт увидела, что она плачет. Плачет беззвучно, не всхлипывая, но из исполненных ужаса застывших глаз слезы струились непрерывным потоком по изнуренному лицу и полуразомкнутым дрожащим губам. Было что-то пугающее в этом безмолвном горе. Нет на земле мужчины, подумала Кейт, который стоил бы таких мук. Она испытывала одновременно сочувствие, беспомощность и раздражение, которое скорее всего было вызвано легким презрением. Но сострадание взяло верх. У нее не было слов утешения, но она могла по крайней мере сделать нечто практическое — пригласить Кэрол к себе на чашку кофе перед тем, как они расстанутся. Она уже было открыла рот, но передумала. Эта женщина не подозреваемая. Даже если бы были основания для подозрений, у нее надежное алиби: в момент смерти сэра Пола ее не было в Лондоне — тем вечером она с кем-то встречалась. Однако предположим, что Кэрол придется давать показания в суде. В этом случае любой намек на приятельство, взаимопонимание между ними может отрицательно повлиять на отношение обвинителя. Более того, это может отрицательно сказаться на собственной карьере Кейт. Такая сентиментальная ошибка с ее стороны наверняка порадовала бы Массингема, узнай он о ней. Но вопреки всему Кейт словно со стороны услышала свои слова: