Он рассмеялся:
— Но они меня не убьют, правда? Они не могут. И я снова выйду на свободу. Излеченный. Вы удивитесь, как быстро меня вылечат.
— Только не в том случае, если вы убьете офицера полиции.
— Тогда будем надеяться, что мне не придется этого делать. Когда эта штука будет готова? Я хочу поскорее уехать.
— Скоро, — пообещала Кейт. — Уже скоро.
В кухне запахло пряным соусом. Кейт достала банку с макаронами и бросила пригоршню в соус, предварительно поломав. Треск показался неестественно громким. Если Алан позвонил в полицию, подумала она, они должны быть уже здесь, готовятся, наблюдают, прослушивают. Интересно, как они все разыграют? Позвонят и начнут долгий процесс переговоров? Ворвутся внутрь? Наверное, ни то ни другое. Пока не дадут ей знать о своем присутствии, они будут слушать и наблюдать, зная, что рано или поздно он вместе с заложницами выйдет из квартиры. Тогда у них появится наиболее удобный шанс захватить его. Если, конечно, они действительно здесь. Если Алан принял меры.
— Господи, — вдруг сказал он, — какое жалкое место. Неужели вы этого не видите? Вы думаете, оно приличное. Нет, вы считаете, что оно более чем приличное. Вы даже гордитесь им, не так ли? Какой унылый, заурядный, мрачный, консервативный «хороший вкус». Шесть мерзких чашек, висящих на крючочках. Вам ведь больше не нужно, правда? Шесть человек — вполне достаточно. Больше никто не придет, потому что ему не хватит чашки. И в шкафу то же самое. Я заглянул. Я знаю. Всех предметов по шесть штук. Все целенькое. Ни щербинки. Все аккуратно расставлено. Шесть глубоких тарелок, шесть мелких, шесть десертных. Господи, мне достаточно было открыть этот шкаф, чтобы понять, что вы собой представляете. Вам никогда не хотелось прекратить считать посуду и начать жить?
— Если под жизнью вы подразумеваете насилие и хаос, то нет. Этого я достаточно насмотрелась в детстве.
Не отнимая пистолета от головы бабушки, он потянулся левой рукой назад и открыл защелку на дверце шкафа. Потом достал одну за другой мелкие тарелки и поставил их на стол.
— Они выглядят ненастоящими, правда? Кажется, что они не бьются. — Взяв одну тарелку, он грохнул ее о край стола.
Тарелка разломилась точно пополам. Он взял следующую. Кейт спокойно продолжала стряпать, слушая, как бьются одна за другой тарелки. Осколки он аккуратно складывал на столе. Пирамида росла. Каждый удар напоминал пистолетный выстрел. Если полиция действительно здесь, подумала Кейт, если у них есть прослушивающие устройства, они это услышат и постараются идентифицировать звуки. Им тоже может прийти в голову, что здесь стреляют.
— Вам повезло, что снаружи нет легавых. Они бы заинтересовались, что я здесь делаю. Жаль было бы старую суку, если бы они сюда ворвались. Битые тарелки — это не грязь, вот кровь и мозги… Их на столе аккуратно не сложишь.
— Как вам это удалось? — спросила Кейт. — Как вам удалось не насторожить его? Вы ведь должны были войти в комнату полуголым, с бритвой в руке. — Она задала вопрос, чтобы польстить ему, успокоить. Чего она не ожидала, так это его ответа. Он вырвался из него так, как если бы они были любовниками и он наконец получил возможность сделать долгожданное признание:
— Вы ничего не понимаете! Он хотел умереть, чтоб ему сгнить поскорее, хотел! Он практически просил об этом. Он мог попытаться остановить меня, взмолиться, уговорить, затеять драку. Попросить о пощаде. «Нет, пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста!» Все, что я хотел от него услышать, — слово «пожалуйста». Одно-единственное. Смог же священник его произнести. Но Пол Бероун, конечно, нет. Он смотрел на меня с таким презрением. А потом повернулся спиной. Говорю вам, он повернулся ко мне спиной! Когда я вошел, полуобнаженный, с бритвой в руке, мы долго стояли, глядя друг на друга. Он уже знал. Конечно, знал. Но я бы не сделал этого, если бы он не вел себя со мной так, будто я какой-то недочеловек. Я ведь пощадил мальчика. Я умею быть милосердным. Кстати, тот мальчик болен. Если вы выберетесь отсюда живой, сделайте для него что-нибудь, ради Иисуса. Или вам тоже наплевать?
Синие глаза вдруг заблестели. Он плачет, догадалась Кейт. Он действительно плачет. Суэйн плакал безмолвно, ни один мускул не дрогнул на его лице. И у нее похолодела кровь, потому что она поняла: теперь возможно все. Она не испытывала жалости к нему — лишь отстраненное любопытство — и почти не смела дышать, опасаясь, чтобы у него не дрогнула рука, чтобы пистолет, прижатый к бабушкиной голове, не выстрелил. Она видела расширившиеся глаза старушки, остекленевшие так, словно та была уже мертва, ее застывшую от ужаса фигуру. Бабушка боялась даже моргнуть под дулом, больно вдавившимся в беззащитный череп. Но Суэйн взял себя в руки. Издав то ли всхлип, то ли смешок, он сказал:
— Господи Иисусе, ну и глупый, должно быть, вид у меня был: практически голый, в одних брюках, и с бритвой. Он не мог не заметить бритву, я ведь ее не прятал. Он должен был прийти в ужас, предотвратить… Но он знал, зачем я пришел, потому что посмотрел на меня так, словно сказал: «А, это ты. Как странно, что это оказался именно ты». Как будто у меня не было выбора. Как будто я был всего лишь инструментом. Безмозглым. Но у меня был выбор. И у него тоже. Господи, он ведь мог меня остановить. Почему он этого не сделал?!
— Я не знаю, — призналась Кейт. — Не знаю, почему он вас не остановил. — И спросила: — Вы сказали, что пощадили мальчика. Какого мальчика? Вы разговаривали с Дарреном?
Он не ответил. Стоял, уставившись на нее, но не видя, пребывая в своем особом мире. Потом сказал таким холодным, таким зловещим голосом, что она едва узнала его:
— Эта просьба насчет Шекспира… «Тщетные усилия любви». Это был код, да?
На его лице появилась мрачная довольная улыбка, а Кейт подумала: «О Боже, он догадался и радуется своей сообразительности. Теперь у него есть предлог убить нас». Сердце бешено заколотилось, как зверек, кидающийся изнутри на грудную клетку. Но она сумела выговорить вполне спокойно:
— Разумеется, нет. Какой код? Что это вам в голову взбрело?
— Ваш книжный шкаф. Пока вы не пришли, я обследовал вашу квартиру и заглянул в него. Подспорьем для самосовершенствования вашу библиотеку не назовешь — обычный скучный набор, какой люди заводят, чтобы произвести впечатление. Или ваш приятель пытается вас просвещать? Тоже дело. Так или иначе, Шекспир у вас есть.
Едва разомкнув губы, ставшие вдруг сухими и распухшими, она тем не менее твердо произнесла:
— Это не код. Какой может быть код?
— Надеюсь ради вас самой, что это так. Я не собираюсь нервничать, сидя в этой дыре, и дожидаться, пока полиция найдет предлог, чтобы ворваться и убить меня. О, это была бы чистая работа. Никаких неприятных вопросов. Я знаю, как они действуют. Поскольку смертная казнь запрещена, они создают свои отряды ликвидаторов. Со мной это дело не пройдет. Так что молитесь, чтобы мы смогли благополучно уйти отсюда, пока они не явились. Бросайте свою стряпню. Мы уходим.
О Боже, подумала Кейт. Он не шутит. Лучше было ничего не делать, не звонить Алану, как можно скорее убраться из дома и надеяться, что по дороге машина разобьется. Сердце ее на миг замерло, по телу разлился ледяной холод. В комнате, во всей квартире что-то неуловимо изменилось. Что именно, она поняла в следующий момент. Нескончаемый шум машин, доносившийся с улицы хоть и приглушенно, но непрерывно, стих, по Лэдброук-роуд не двигалась ни одна. Полиция перекрыла движение. Началась операция по захвату. Он тоже вот-вот это поймет.