У ног Богородицы с младенцем стоял кованый железный канделябр с тремя рядами залитых воском гнезд для свечей, из которых торчали лишь черные фитили. Дэлглиш инстинктивно нащупал в кармане десятипенсовую монету и опустил в ящик для пожертвований. Она звякнула неестественно громко. Он почти ожидал, что вот-вот рядом возникнут Кейт или Массингем, молча, но с любопытством наблюдающие за нетипичным проявлением сентиментального чудачества своего шефа. К канделябру цепочкой был приделан держатель для спичек, похожий на тот, что имелся в кухне. Дэлглиш взял маленькую свечку и, чиркнув спичкой, поднес огонь к фитильку. Казалось, тот разгорался необычайно долго. Наконец язычок пламени стал ровным и прозрачным. Адам воткнул свечку в гнездо, снова сел и уставился на огонек, который, медленно гипнотизируя, погружал его в мир воспоминаний.
Это случилось чуть больше года назад, но казалось, что гораздо раньше. Они оба участвовали в семинаре по судебным приговорам в одном из университетов на севере страны — Бероун официально открывал его краткой речью, Дэлглиш представлял интересы полиции — и ехали туда на поезде в одном купе первого класса. В течение часа в начале пути Бероун со своим личным секретарем работал над документами, Дэлглиш же, тщательно изучив повестку дня, принялся перечитывать «Как мы теперь живем» Троллопа. Когда последняя папка заняла свое место в кейсе, Бероун посмотрел на него, и по его взгляду стало ясно, что ему хочется поговорить. Молодой чиновник с тактом, несомненно, сулящим ему высокий карьерный взлет, испросив у господина министра разрешения пообедать, если он ему в данный момент не нужен, исчез. И у Бероуна образовалось два свободных часа для вольной беседы.
Вспоминая о ней, Дэлглиш не переставал удивляться тогдашней откровенности своего спутника. Словно само по себе путешествие по железной дороге в старомодном уединенном купе, исключавшее опасность телефонной тирании и вторжения посетителей, когда время зримо проплывало за окном и не нужно было считать минуты, освободило обоих от осторожности, ставшей уже частью их жизни, тяжесть которой будто бы временно свалилась с их плеч. Оба они были людьми весьма замкнутыми, не нуждающимися ни в клубном мужском товариществе, ни в братстве по гольфу, ни в пабах, ни в тетеревиной охоте, — всех тех занятиях, которые большинство их коллег находят необходимыми для облегчения и поддержания своих перегруженных делами жизней.
Поначалу Бероун говорил взвинченно, потом все спокойнее и наконец — очень доверительно. От обычных светских тем — книги, последние спектакли, общие знакомые — он перешел к себе. Они сидели близко друг против друга, свободно сложив руки на коленях. Случайный пассажир, заглянув в купе, мог принять их за двух кающихся грешников в частной исповедальне, отпускающих грехи друг другу, подумал Дэлглиш. Казалось, Бероун не ждал ответной доверительности, не требовал, чтобы ему платили откровенностью за откровенность. Он говорил — Дэлглиш слушал, зная, что ни один политик не станет говорить так свободно, не будь он абсолютно уверен в скромности собеседника. Дэлглиш не мог не почувствовать себя польщенным. Он всегда уважал Бероуна, а теперь проникся к нему теплым чувством, полностью отдавая себе отчет в том, почему тот стал рассказывать о своей родне.
— Мы семья не знатная, просто старая. Мой прапрадед потерял состояние, потому что увлекся делом, к которому не имел никаких способностей, — финансами. Кто-то надоумил его, что деньги можно делать, покупая акции, когда они дешевеют, и продавая — когда дорожают. Весьма незамысловатое правило, которое потрясло его не слишком развитый ум с силой божественного откровения. С первой частью инструкции у него не возникло никаких трудностей. Проблема состояла в том, что ему ни разу не удалось выполнить вторую ее часть. У него был настоящий талант неудачника. Как и у его отца. В его случае провал был сокрушительным. Тем не менее я благодарен прапрадеду. Прежде чем потерять деньги, ему хватило ума нанять Джона Соуна для проектирования дома на Камден-Хилл-сквер. Вы ведь интересуетесь архитектурой, не так ли? Я хотел бы, чтобы вы осмотрели этот дом, когда выдастся пара свободных часов. Это минимум, который требуется. На мой взгляд, он даже интереснее, чем Музей Соуна в Линкольнз-Инн-Филдз, — думаю, этот стиль можно назвать извращенным неоклассицизмом. Мне дом весьма нравится, по крайней мере с точки зрения архитектуры. Однако не рискну оспаривать мнение, что создан он скорее для того, чтобы им восхищаться, а не жить в нем.
Дэлглиш подумал: интересно, откуда Бероуну известно о его увлечении архитектурой? Неужели он читал его стихи? Поэт может искренне не любить разговоры о своей поэзии, но мысль о том, что кто-то действительно читал его, никогда не будет ему неприятна.
И сейчас, сидя с вытянутыми ногами на стуле, слишком низком для мужчины ростом шесть футов два дюйма, вперив взгляд в язычок пламени, не колеблющийся в насыщенном запахом ладана неподвижном воздухе, он словно наяву слышал голос, звеневший от отвращения, когда Бероун объяснял ему, почему отказался от карьеры юриста.
— На редкость странные вещи оказывают влияние на то, почему и когда человек принимает подобные решения. Думаю, я убедил себя, что посылать людей в тюрьму — не то, чем бы мне хотелось заниматься до конца жизни. А всегда выступать на стороне защиты казалось слишком легким выбором. Мне никогда не удавалось притворяться, будто я действительно верю в невиновность своего клиента потому лишь, что я или мой помощник тщательно позаботились внушить ему, чтобы он ни в коем случае не признавал свою вину. Когда в третий раз видишь, как твоего подзащитного-насильника освобождают, потому что ты оказался ловчее обвинителя, теряешь вкус к подобного рода победам. Но это, пожалуй, самое простое объяснение. Думаю, ничего такого не произошло бы, не проиграй я одно важное дело, во всяком случае, для меня важное. Вы, наверное, его не помните — это дело Перси Мэтлока. Он убил любовника своей жены. Дело не было особо трудным, и мы не сомневались, что удастся переквалифицировать его в непредумышленное убийство, а это открывало массу возможностей для смягчения приговора. Но я не потрудился как следует подготовиться. Мне казалось, что в этом нет необходимости. В те времена я был весьма самонадеян. Однако дело не только в этом. В тот период я был без памяти влюблен той влюбленностью, которая представляется самым важным событием в жизни, пока она длится, зато потом оставляет в душе недоуменный вопрос: а не было ли это в некотором роде болезнью? Так или иначе, я не уделил делу должного внимания. Мэтлока признали виновным в предумышленном убийстве, и он умер в тюрьме. У него был ребенок, дочь. Приговор, вынесенный ее отцу, подорвал ту ненадежную душевную стабильность, которую ей худо-бедно удавалось поддерживать. После выхода из психиатрической клиники она связалась со мной, и я взял ее на работу. Она до сих пор служит домохозяйкой у моей матери. Не думаю, что она могла бы работать где-нибудь еще, бедная девочка. Таким образом, я живу рядом с постоянным и неотступным напоминанием о собственном безрассудстве и несостоятельности, что, поверьте, не украшает мою жизнь. Тот факт, что она искренне благодарна мне — предана, как принято говорить, — не облегчает дела.
Потом он стал рассказывать о своем брате, убитом за пять лет до того в Северной Ирландии: