Мазгрейв подошел, встал рядом с Дэлглишем и сказал:
— Мне будет недоставать этой картины. Никогда не устаю любоваться ею. Она была написана в Хартфордшире, всего в шестидесяти милях отсюда. Этот пейзаж еще сохранился. Тот же дуб, то же озеро… И дом. Теперь там школа. Мой дед был агентом-посредником при его продаже. В Англии больше нигде нет такого пейзажа. Мне эта картина была неизвестна до тех пор, пока Бероун не перевез ее сюда. Похоже на Гейнсборо, вы не находите? Но мне она, пожалуй, нравится даже больше, чем «Мистер и миссис Роберт Эндрю» из Национальной галереи. Женщины немного похожи друг на друга, правда? Узколицые, надменные… Не хотел бы я быть женатым на одной из них. Тем не менее картина восхитительна, восхитительна.
— А я вздохну с облегчением, когда семья пришлет за ней, — тихо вставил генерал. — Хранить ее — большая ответственность.
Значит, ни тот ни другой не знают о завещании, если только они не отменные актеры, во что верилось слабо. Дэлглиш предусмотрительно промолчал, но многое бы отдал, чтобы увидеть лицо Мазгрейва, когда тот узнает о выпавшей ему удаче. Интересно, чем был вызван порыв донкихотской щедрости, спровоцировавший подобный дар? Исключительно великодушный способ вознаграждения за политическую лояльность. И досадное осложнение в расследовании. Здравый смысл и воображение отказывались принять мысль о том, что Мазгрейв перерезал горло другу, чтобы завладеть картиной, сколь страстно бы он ни желал ее получить, тем более что, судя по всему, он понятия не имел о том, что она ему завещана. Однако при нормальном течении жизни ему было выгодно пережить Бероуна. Он был на Камден-Хилл-сквер в день его смерти. Мог взять ежедневник. Он почти наверняка знал, что Бероун пользуется опасной бритвой. Поэтому, как о всяком другом получающем выгоду от этой смерти, о нем следует тактично разузнать все. Почти наверняка усилия окажутся потраченными попусту, потребуют немало времени, осложнят основное направление расследования, и все же это необходимо сделать.
Дэлглиш понимал, что они ждут, когда он заговорит об убийстве. Он же вместо этого подошел к столу и сел в бероуновское кресло. Оно по крайней мере было удобным — Дэлглиш уместился в нем так, словно кресло было сконструировано специально для него. На столешнице лежал тонкий слой пыли. Дэлглиш выдвинул правый ящик и не обнаружил в нем ничего, кроме коробки писчей бумаги, упаковки конвертов и ежедневника, похожего на тот, что был найден на месте преступления. Пролистав его, Дэлглиш увидел лишь записи о назначенных встречах и памятки на каждый день работы в избирательном округе. По этим записям тоже вырисовывалась жизнь упорядоченная и разделенная на отдельные ячейки.
На улице начинался моросящий дождь, окно покрылось туманной пеленой, сквозь которую кирпичная кладка стены, огораживавшей стоянку, и яркие крыши автомобилей казались картиной, выполненной в пуантилистской манере. Какое бремя принес с собой Бероун в этот лишенный солнца гнетущий кабинет? Разочарование в своей второй службе, которой он себя посвятил? Вину перед умершей женой и неудачу во втором браке? Вину перед любовницей, чью постель он совсем недавно покинул? Вину перед своей единственной заброшенной дочерью? Перед братом, чей титул он теперь носил? Вину за то, что любимый старший сын матери был мертв, а он, младший, жив? «Большая часть того, что я, как ожидалось, должен был ценить в жизни, досталась мне благодаря смерти». А может, была и более свежая вина — Тереза Нолан, убившая себя из-за погубленного ею ребенка? Его ребенка? И чем были для него эти папки с бумагами, своим тщательным порядком словно бы насмехавшиеся над его беспорядочной жизнью, как не его «Уловкой-22», придуманной из лучших побуждений? Жалкими заплатами на жизнях несчастных жертв. Если вы даете им то, чего они страстно жаждут, открываете им сердце и ум, сочувственно выслушиваете, их приходит все больше и больше, они истощают вас эмоционально и физически, пока вы не оказываетесь неспособными дать что-либо вообще. Если же вы их отталкиваете, они уходят и не возвращаются, а вы презираете себя за негуманность.
— Как я догадываюсь, эта комната — место последней надежды?
Мазгрейв первым понял, что имел в виду Дэлглиш.
— В девяти случаях из десяти так и есть. Когда исчерпано терпение родственников, местного департамента социального обеспечения, районных властей, друзей, они приходят сюда. «Я за вас голосовал. Сделайте что-нибудь!» Некоторым депутатам это, конечно, нравится. Они находят это самой увлекательной частью своей деятельности. Это неудавшиеся социальные работники. Думаю, он был не из их числа. Что он пытался делать — порой почти с одержимостью, — так это объяснять людям границы возможностей правительства, любого правительства. Помните последние дебаты относительно исторических центров английских городов? Я сидел тогда на галерее для публики. За его иронией скрывался с трудом подавляемый гнев: «Если я правильно понял несколько смутный аргумент уважаемого депутата, правительство просят обеспечить равенство ума, таланта, здоровья, энергии и состоятельности и в то же время упразднить первородный грех с начала следующего финансового года. То, что не сумело сделать Божественное провидение, правительству ее величества предлагается сделать с помощью указа, имеющего силу закона». Палате это не очень-то понравилось. Такой юмор им не близок. — Он помолчал и добавил: — Так или иначе, просвещение избирателей относительно границ возможностей исполнительной власти — битва, обреченная на проигрыш. Никто не хочет в это верить. К тому же при демократии всегда имеется оппозиция, чтобы во всеуслышание заявить, что нет ничего невозможного.
— Он был очень добросовестным депутатом, — подхватил генерал, — но эта работа слишком дорого ему стоила; дороже, чем мы могли понять. Иногда, мне кажется, он разрывался между состраданием и раздражением.
Мазгрейв рывком выдвинул ящик канцелярского шкафа и наугад вытащил из него папку.
— Вот, например, — сказал он. — Старая дева, пятидесяти двух лет. Возраст критический, чувствует себя отвратительно. Отец умер. Мать практически прикованная к постели, требовательна, всегда всем недовольна, впадает в маразм. Мест в больнице нет, да старуха добровольно и не пошла бы туда, даже если бы оно было. Или вот это: фактически еще дети, обоим по девятнадцать. Она забеременела, они поженились. Ни те ни другие родители их брака не приветствовали. Теперь молодые живут у родственников в крохотном домике. Никакого уединения. Никакой интимной жизни — все слышно сквозь стены. Младенец визжит. Родственники упрекают: «Мы тебе говорили!» И никакой надежды на муниципальное жилье в течение еще минимум трех лет, а может, гораздо дольше. Все это типично, с этим ему приходилось иметь дело каждую субботу. Добудьте место в больнице, жилье, работу… Дайте денег, надежду, любовь… Отчасти работа депутата в этом и состоит, но, думаю, его она доводила до отчаяния. Я не хочу сказать, что он не сочувствовал тем, у кого были настоящие проблемы.
— Все эти настоящие подлинные, — вставил генерал. — Страдание подлинно всегда. — Он посмотрел в окно, за которым изморось перерастала в постоянный ровный дождь, и добавил: — Наверное, нам следовало найти для него менее унылую комнату.
— Но депутат от этого округа всегда работал именно здесь, генерал, к тому же прием ведется всего лишь раз в неделю, — мягко возразил Мазгрейв.