— Я ждала вас — знала, что рано или поздно вы придете. По крайней мере теперь я узнаю, что случилось, и услышу, как кто-то — пусть даже полицейский — произносит его имя.
Она была готова к их визиту, уже отплакав свое. Не совсем, разумеется, — лить слезы по любовнику ей предстояло еще долго, но чудовищная, заставляющая выть боль, рвущая сердце на части, отступила, во всяком случае, на время. Дэлглишу слишком часто приходилось наблюдать ее последствия, чтобы он мог не заметить следов: набрякшие веки, посеревшая кожа, опухшие, неестественно красные губы, чуть приоткрытые, словно от несильного удара. Было трудно догадаться, как выглядит эта женщина в нормальном состоянии, но ему показалось, что лицо у нее должно быть приятным и умным: крупный нос, высокие скулы, решительный подбородок и хорошая кожа. Каштановые волосы, сильные и прямые, были убраны назад и связаны на затылке жатой лентой. Несколько волосков прилипли ко лбу. Голос звучал надтреснуто и напряженно после недавних рыданий, но она прекрасно держала себя в руках. Дэлглиш почувствовал к ней искреннее уважение. Если критерием считать глубину горя, то вдовой была она. Входя в гостиную, он сказал:
— Простите, что вынуждены потревожить вас, когда ваша боль еще так свежа. Вам, конечно, известно, почему мы пришли. Вы в состоянии сейчас говорить о нем? Мне нужно знать его лучше, чем я знаю, чтобы чего-то добиться.
Она, похоже, поняла, что он имел в виду: личность жертвы — главный ключ к причине смерти. Бероун умер потому, что был таким, каким был, знал то, что знал, делал то, что делал, планировал то, что планировал. Убийство разрушает тайну личной жизни, с беспощадной суровостью обнажает все маленькие ухищрения покойного. Дэлглиш должен обшарить прошлое Бероуна так же тщательно, как он обыскивает шкафы и бумаги жертв. Тайна личной жизни убитого рушится первой, но и никто, близко связанный с ним, не остается в стороне. Жертва хотя бы избавлена от земных забот о достоинстве, репутации, не ведает стыда. А для живых оказаться вовлеченными в расследование убийства означает заразиться от самого процесса, который мало что в их жизнях оставит неизменным. Но по крайней мере одним достоинством — демократичностью — все это обладает, подумал Дэлглиш. Убийство остается уникальным преступлением. Пэр и нищий равны перед ним. Богатый, конечно, и здесь, как во всем остальном, имеет преимущество — может позволить себе лучшего адвоката. Но и только — в свободном обществе мало на что еще мертвец может повлиять с помощью денег.
— Выпьете кофе? — спросила она.
— С удовольствием, если вас это не слишком затруднит, — ответил Дэлглиш.
— Могу я вам помочь? — предложила Кейт.
— Это не займет много времени, — сказала хозяйка.
Кейт явно восприняла эти слова как согласие и последовала за девушкой на кухню, оставив дверь приоткрытой. Весьма характерно для нее, отметил Дэлглиш, — несентиментальный, практичный подход к людям и их насущным заботам. Без бахвальства и самонадеянности она умела смягчить самую неловкую ситуацию и ввести ее едва ли не в пределы нормы. Это было одним из ее сильных качеств. Вот и теперь, на фоне звяканья чайника и чашек, он мог слышать их голоса: казалось, они спокойно ведут беседу. По отдельным фразам он догадался, что они обсуждают достоинства электрических чайников, которыми обе пользуются. Ему вдруг показалось, что он здесь лишний — и как сыщик, и как мужчина. Без его деструктивного мужского присутствия они поладили бы лучше. Даже сама комната показалась ему недружелюбной; он почти убедил себя, что приглушенные женские голоса звучат заговорщически.
Послышался треск кофемолки. Значит, она пьет свежемолотый кофе. Ну конечно. Это же ритуал, наверняка они с любовником часто варили и пили его вместе. Дэлглиш окинул взглядом гостиную — через узкое высокое окно на фоне неба вырисовывалась дальняя панорама Лондона. Мебель свидетельствовала о весьма ортодоксальном хорошем вкусе. Диван, покрытый бежевым льняным покрывалом — без единой морщинки, идеально чистым, — выглядел дорогим и, судя по аскетизму дизайна, имел скандинавское происхождение. По обе стороны камина стояли подобранные к дивану кресла с более потертыми чехлами. Сам камин был современным, в простом обрамлении, с такой же простой полкой. Зато газовые горелки, как заметил Дэлглиш, — новейшего образца, создающие иллюзию горящих углей и живого пламени. Она могла зажигать их, как только раздастся его звонок, — мгновенный уют, мгновенное тепло. А если он не приходил, если его не отпускали дела — в палате ли, дома или в избирательном округе, — на следующее утро не было холодного пепла с его лежащей на поверхности иронической символикой.
Над диваном висел ряд превосходных акварелей — скромные английские пейзажи. В двух из них Дэлглиш узнал руку Лира и Котмена. Интересно, были ли это подношения Бероуна? Вероятно, только таким способом он умудрялся дарить ей что-нибудь ценное: они оба могли любоваться картинами, и гордость позволяла ей их принять. Стена напротив камина была от пола до потолка заставлена деревянными составными конструкциями-нишами, в которых располагались простая стереосистема, ряды аудиокассет, телевизор и книги. Он подошел поближе и, снимая с полок, перелистал некоторые из них. Если убрать книги и заменить акварели популярными репродукциями, комната вполне сошла бы за демонстрационное помещение в многоквартирной новостройке, соблазняющее потенциальных покупателей уныло-традиционным хорошим вкусом. Есть жилища, подумал он, предназначенные для того, чтобы из них сбегать, — мрачные прихожие, закованные в броню, заслон от реального мира снаружи. Есть жилища, в которые хочется возвращаться, — изолированные убежища от изнурительной работы и борьбы. Эта комната была сама по себе целым миром, обустроенным экономно и с любовью, содержащим все необходимое для жизни хозяйки; такая квартира представляла собой инвестицию не только в недвижимость. Весь капитал хозяйки был сосредоточен здесь — материальный и эмоциональный. Дэлглиш скользнул взглядом по комнатным растениям, стоявшим на подоконнике, разнообразным, ухоженным, здоровым. А почему бы им и не быть здоровыми? Она ведь всегда здесь и заботится о них.
Женщины вернулись в комнату. Мисс Уошберн вынесла поднос с кофеваркой, тремя большими белыми чашками, горячим молочником и сахарницей и поставила его на кофейный столик. Дэлглиш и Кейт уселись на диван. Мисс Уошберн разлила кофе, взяла свою чашку и с ней перешла к креслу у камина. Как и ожидал Дэлглиш, кофе был превосходным, но она к нему не притронулась.
— Диктор по телевизору сказал, что были ножевые раны, — сказала она, глядя на них через комнату. — Какие именно?
— Так сказали по телевизору?
— Разумеется, — с горечью подтвердила она. — Откуда еще я могла узнать?
Дэлглиша охватила жалость, такая неожиданная и такая глубокая, что с минуту он не решался заговорить. А вместе с жалостью поднялось и раздражение против Бероуна, испугавшее его своей остротой. Разумеется, Бероун не исключал вероятности внезапной смерти. Он был публичной фигурой и должен был знать, что это всегда предполагает риск. Неужели не нашлось никого, кому он мог доверить свой секрет? Кого-нибудь, кто сообщил бы ей новость, навестил ее, утешил хотя бы тем, что любимый думал, как смягчить ее боль? Неужели он не мог найти время в своей перегруженной делами жизни, чтобы написать письмо, которое ей передали бы в случае его внезапной смерти? Или он был настолько самонадеян, что считал себя застрахованным от всех рисков, коим подвержены менее значительные смертные: от инфаркта, автокатастрофы, бомбы ИРА? Но прилив гнева отступил, оставив по себе гнетущее отвращение к самому себе. «А разве я сам повел бы себя иначе? — подумал он. — Все мы одинаковы, даже в этом. Если Бероун носил в сердце льдинку, то и я тоже ее ношу».