— О, вам предстоит много работы. Что будет, если я убью депутата от Западного Честерфилда как раз в тот момент, когда рабочая группа будет заседать? — Он снова засмеялся, на сей раз над собственной дерзкой шуткой.
— Надеюсь, вы поборете в себе искушение, сэр.
— Да, нужно постараться. Комитет — слишком серьезная вещь, чтобы старший полицейский чин отрывался от работы в нем. А кстати, к вопросу об убийствах. В сегодняшнем «Патерностер ревю» есть очень странный абзац о вас, Бероун. Не слишком дружественный, я бы сказал.
— Да, — коротко ответил Бероун. — Я видел.
Он ускорил шаг, так что Мейплтону, и так уже запыхавшемуся, пришлось выбирать: либо продолжать разговор, либо поспевать за своими спутниками. Когда они подошли к Казначейству, он, очевидно, решил, что приз не стоит дальнейших усилий, и, сделав прощальный жест, растворился в толпе на Парламент-сквер. Но если Бероун все еще хотел доверительно поговорить с Дэлглишем, у него на это уже не оставалось времени. На светофоре зажегся зеленый свет. Ни один пешеход, видя, что на Парламент-сквер зеленый свет горит для него, не стал бы колебаться ни секунды. Бероун удрученно взглянул на Дэлглиша, словно говоря: «Видите, даже светофор против меня», — и быстро пошел через площадь. Дэлглиш смотрел, как он пересекает Бридж-стрит, отвечает на приветствие постового полицейского при входе и исчезает в Нью-Пэлис-Ярде. Встреча оказалась краткой и безрезультатной. Дэлглишу казалось, что Бероуна тайно мучает неприятность более серьезная, чем анонимные письма. Он развернулся и пошел по направлению к Скотленд-Ярду, убеждая себя в том, что если Бероун захочет поговорить с ним с глазу на глаз, то сам найдет для этого подходящее время.
Но время это так и не настало. Неделю спустя, возвращаясь из Брамсхилла, Дэлглиш включил радио в машине и услышал сообщение об уходе Бероуна в отставку с министерского поста. Подробностей было немного. Сам Бероун объяснил свое решение так: он почувствовал, что пора придать собственной жизни новый поворот. Письмо премьер-министра, опубликованное на следующий день в «Таймc», было вежливым, но кратким. Широкая британская публика, большинство представителей которой едва ли смогли назвать хотя бы трех членов кабинета нынешней или любой другой администрации, была озабочена погоней за солнцем, поскольку лето выдалось самым дождливым за несколько последних лет, и восприняла потерю младшего министра с полным равнодушием. В Лондоне парламентские сплетни, переживая скуку дурацкого летнего сезона, вяло теплились в ожидании скандала. Дэлглиш ждал вместе со всеми. Но теперь появилась вероятность того, что скандал не разразится. Отставка Бероуна продолжала оставаться загадкой.
Еще из Брамсхилла Дэлглиш затребовал отчеты о следствии по делу Терезы Нолан и Дайаны Траверс. На первый взгляд они не давали никакого повода к беспокойству. Тереза Нолан после прерывания беременности по медицинским показаниям в соответствии с заключением психиатра покончила с собой, оставив предсмертную записку деду с бабушкой, которые подтвердили, что записка написана ее рукой. Содержание записки ставило вне всяких сомнений добровольность ее ухода из жизни. А Дайана Траверс, выпив и съев лишнего, судя по всему, сама нырнула в Темзу, чтобы доплыть до своих приятелей, валявших дурака на плоскодонке посреди реки. У Дэлглиша осталось тревожное ощущение, что ни одно из дел не было столь простым, как это представлено в отчетах, однако достаточных доказательств того, что хотя бы в одном из двух случаев имело место убийство, разумеется, не нашлось. Он не знал, насколько глубоко ему позволено копать, а в свете отставки Бероуна стоит ли копать вообще, и решил пока ничего не предпринимать, предоставив Бероуну сделать первый шаг.
А теперь Бероун, спутник смерти, сам погиб то ли от собственной, то ли от чужой руки. Каким секретом он хотел поделиться во время той краткой прогулки до здания парламента, навечно останется тайной. Но если он и впрямь был убит, все секреты должны выйти наружу, о них будут рассказывать его мертвое тело, интимные подробности его жизни, его родные, его враги и друзья устами кто правдивыми, кто предательскими, кто дрожащими, кто с готовностью, а кто с неохотой. Убийство как ничто иное взламывает неприкосновенность частной жизни, а равно и многого другого. И Дэлглишу казалось насмешливой гримасой судьбы то, что именно он, человек, которому Бероун выказал готовность довериться, будет вынужден начать этот неумолимо-насильственный процесс.
Они почти доехали до церкви, когда он мысленно вернулся в реальное время. Массингем вел машину в непривычном для него молчании, словно чувствуя, что шеф будет благодарен ему за эту краткую тишину между «знать» и «видеть». А как ехать, ему спрашивать не требовалось. По своему обыкновению, он, прежде чем тронуться в путь, сверился с картой города. Они миновали Харроу-роуд и как раз поравнялись с комплексом зданий больницы Святой Марии, когда слева в поле зрения возникла колокольня церкви Святого Матфея. Ее поперечные каменные пояса, высокие арочные окна и медный купол напомнили Дэлглишу башенки, которые он трудолюбиво строил в детстве из кубиков: один шаткий кубик на другой, — пока все они с грохотом не рушились на пол детской. Была для него в этом здании такая же отчаянная неустойчивость, так что, глядя на него, ему даже хотелось инстинктивно пригнуться и отшатнуться в сторону.
Не произнеся ни слова, Массингем на следующем перекрестке повернул налево и стал приближаться к церкви по узкой дороге, с обеих сторон обрамленной рядами террасных домов. Все они были почти одинаковые: маленькие окошки наверху под крышей, узкие крылечки и квадратные эркеры, — но было очевидно, что здесь идет своя, особая, жизнь. Некоторые, немногие, дома еще несли на себе красноречивые свидетельства присутствия множества прошедших через них жильцов: неухоженные лужайки, отшелушившаяся краска, задернутые шторы. Но на смену этим домам уже приходили новые яркие «спичечные коробки» — мечта претендентов на социальное жилье: свежеокрашенные двери, фонари на низких столбиках, кое-где подвешенные цветочные горшки, асфальтированные пятачки для автомобиля в палисаднике перед домом. Высившееся в конце улицы огромное тело церкви с ее взмывающими ввысь почерневшими от копоти каменными стенами выглядело сколь неухоженным, столь и неуместным посреди этого бытового самодовольства.
Массивная северная дверь, не посрамившая бы и собор, была закрыта. Стоявшая рядом доска с въевшейся грязью сообщала имя и адрес приходского священника, а также расписание служб, но в остальном ничто не давало оснований предположить, что эту дверь когда-либо открывали. Они медленно проехали по узкой асфальтированной дорожке между южной стеной церкви и ограждением канала, по-прежнему не заметив никаких признаков жизни. Скорее всего слух об убийстве еще не успел распространиться. У южного входа были припаркованы лишь две машины. Одна, догадался Дэлглиш, принадлежала сержанту Робинсу, красный «метро» — Кейт Мискин. Его не удивило, что она прибыла раньше их. Не успел Массингем позвонить, как она уже открыла дверь. В проеме показалось ее красивое лицо в обрамлении светло-каштановых волос. В рубашке, слаксах и кожаной безрукавке она выглядела неофициально-элегантно, словно явилась сюда прямо с загородной прогулки.