— Я должен был побывать у зубного врача в Норидже в пять часов, а потом заехал ненадолго в «Клоуз», навестить приятеля. Так что к вам я ехал не от себя, а из Нориджа. У Фэарстеда свернул с шоссе В1150 направо и чуть не врезался в кузов машины: она стояла без огней, поперек дороги. Я еще подумал, какой дурак ставит так машину, чтобы зайти в кусты и отлить. Потом мне пришло в голову, что там что-то могло случиться. Тем более что правая дверца была открыта. Это показалось мне странным. Ну, я отъехал к обочине и пошел посмотреть. Никого. Не знаю, почему я решил зайти за деревья. Думаю, сработал какой-то инстинкт. В темноте ничего не было видно, и я подумал: может, позвать, покричать? Потом почувствовал себя полным идиотом и решил уйти, не лезть в чужие дела. И вот тут-то я чуть не споткнулся о труп. — Он снова глотнул вина. — По-прежнему ничего не было видно. Я опустился на колени и стал щупать вокруг руками. И коснулся ее тела. Кажется, я дотронулся до бедра, не могу сказать точно. Но это было человеческое тело. Тут нельзя ошибиться — тело, даже мертвое, все равно узнаешь. Тогда я вернулся к машине и взял фонарь. Осветил ноги и повел лучом вдоль тела к лицу. Ну и тут, конечно, увидел… И понял: это опять Свистун.
— Это было очень страшно? — сочувственно спросила Мэг Деннисон.
Он, по-видимому, расслышал в ее голосе то, что она на самом деле чувствовала — не зуд похотливого любопытства, но сочувствие: она понимала, что сейчас ему необходимо выговориться. Он смотрел на нее с минуту, словно только что увидел, помолчал, всерьез обдумывая ответ.
— Не так страшно, как отвратительно. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что испытывал какие-то смешанные чувства. Ужас, неверие и какой-то стыд. Я чувствовал себя не просто как пассивный наблюдатель, а как извращенец какой-то. Смерть всегда неприглядна. Зрелище было гротескным: женщина выглядела смешной, изо рта торчали тонкие завитки волос, казалось, она их жует. Ужасно — это само собой, но в то же время — глупо. У меня возникло непреодолимое желание рассмеяться, глупо захихикать. Я понимаю, это была реакция на шок, но это вряд ли может служить оправданием. И вся сцена была — как бы это сказать? — банальна. Если бы меня раньше попросили описать жертву Свистуна, я именно так бы ее себе и представил. Мы ведь обычно полагаем, что реальность должна отличаться от образов, созданных нашим воображением.
— Не потому ли, что эти образы обычно еще страшнее, чем реальность? — спросила Элис Мэар.
Мэг Деннисон тихо проговорила:
— Вас, наверное, охватил непреодолимый ужас. Я знаю, со мной это было бы именно так. Один в полной тьме, и этот кошмар…
Он передвинулся в кресле, наклонившись поближе к ней, и произнес так, будто ему очень важно, чтобы именно она среди всех, кто был в этой гостиной, поняла, что он хочет сказать:
— Нет, ужаса я не чувствовал — вот что удивительнее всего. Я, конечно, испугался, но это прошло быстро, уже через пару секунд. Я ведь не думал, что он где-то тут скрывается и ждет. Он уже получил желаемое. Да и, в конце концов, его вовсе не интересуют мужчины. Я вдруг обнаружил, что в голову мне приходят совершенно обыденные, здравые мысли: я не должен ничего здесь трогать. Не должен уничтожить улики. Должен вызвать полицию. Потом, когда уже шел к машине, стал думать о том, что им скажу, репетировать, вроде я всю эту историю сам сочинил. Я пытался найти объяснение, почему вдруг полез в кусты, найти верный тон, чтобы мой рассказ звучал убедительно.
— Да в чем же там было оправдываться? — спросил Алекс Мэар. — Вы сделали то, что сделали. И на мой взгляд, все это звучит достаточно убедительно. Машина, стоявшая поперек дороги, представляла собой явную опасность. Было бы просто безответственно взять да проехать мимо.
— Мне казалось, все это потребует долгих объяснений и сразу, и потом. Может, от того, что все вопросы у полицейских начинаются с «почему». Начинаешь с пристрастием вдумываться в мотивы собственных поступков. Получается, что ты вроде бы сам должен убедить себя, что не ты это сделал.
— Но труп… Когда вы пошли назад к машине за фонарем, а потом увидели эту женщину… Вы были уверены, что она мертва? — нетерпеливо спросила Хилари Робартс.
— Да, конечно. Я знал, что она мертва.
— Как это — вы знали? Это могло случиться совсем недавно. Почему вы не попытались оживить ее, сделать искусственное дыхание, поцелуй жизни, наконец? Наверное, стоило ради этого превозмочь естественное отвращение?
Дэлглиш услышал, как Мэг Деннисон тихонько то ли ахнула, то ли застонала. Лессингэм взглянул на Хилари и холодно произнес:
— Стоило бы, если бы это имело хоть малейший смысл. Я знал, что она мертва. И давайте оставим это. Но вы можете не беспокоиться. Если я когда-нибудь найду вас in extremis, [24] я не премину превозмочь естественное отвращение.
Хилари откинулась в кресле, и на губах ее мелькнула довольная улыбка, словно она обрадовалась, что, уколов, заставила его унизиться до дешевой колкости. И когда она заговорила снова, голос ее звучал более спокойно:
— Удивительно, что вас не заподозрили в убийстве. Ведь вы первым оказались на месте преступления, и это уже второй раз, что вы оказываетесь причастны… ну, почти причастны, к насильственной смерти. Это уже входит в привычку.
Последние слова она произнесла очень тихо, еле слышно, но глаза ее не отрывались от лица Лессингэма. Он, не дрогнув, встретил ее взгляд и столь же тихо ответил:
— Но ведь есть разница, вы не находите? Помните — мне пришлось быть там и видеть, как умирал Тоби… А в этот раз никто и не пытается притворяться, что это не убийство.
В камине вдруг раздался громкий треск, и верхнее полено скатилось и упало на каменную плиту перед камином. Мэар, лицо которого раскраснелось, раздраженно зашвырнул полено обратно носком ботинка. Хилари Робартс, теперь совершенно спокойная, обратилась к Дэлглишу:
— Но я права, не правда ли? Разве полиция не всегда подозревает того, кто первым обнаруживает труп?
— Не обязательно, — тихо ответил Дэлглиш.
Начав рассказ, Лессингэм поставил бутылку кларета на плиту перед камином. Теперь он наклонился и, взяв бутылку, осторожно наполнил свой бокал снова.
— Я думаю, они вполне могли бы меня заподозрить, — сказал он, — если бы не целый ряд весьма удачных обстоятельств. Я — это совершенно очевидно — ехал по своим заранее намеченным делам. У меня имеется неопровержимое алиби в отношении по крайней мере двух предыдущих убийств. С точки зрения полиции на мне совершенно удручающе не было никаких следов крови. Полагаю, они могли заметить, что я нахожусь в состоянии легкого шока. И у меня не было ни шнура, которым ее задушили, ни ножа.
— Какого еще ножа? — резко спросила Хилари. — Свистун — душитель. Все знают — он душит свои жертвы.
— А, верно, я ведь еще не говорил об этом. Ее, конечно же, задушили, то есть я думаю, что задушили. Я не рассматривал ее лицо, осветил его ненадолго, и все. Но Свистун оставляет свой знак на убитых, не только набивает им рот волосами. Волосы с лобка, между прочим. Я этот знак ясно видел. У нее на лбу была вырезана большая буква «L». Четко, не ошибешься. Следователь в полиции потом сказал мне: это один из автографов Свистуна. Он считает, что это «L» может означать Ларксокен. Что Свистун, возможно, пытается этим что-то выразить, может, протест против использования ядерной энергии.