— Не пойму, как это может быть рановато нам познакомиться с твоими друзьями. Но все же хорошо, что ты был у нее, раз они требуют алиби. Когда же ты домой вернулся?
— Примерно без четверти одиннадцать.
— Ну, это не так уж поздно. У тебя усталый вид. Думаю, для всех вас там, на Ларксокене, это был ужасный шок. Женщина, которую вы все знали, да еще главный администратор. Так по радио сказали.
— Да, — отозвался Джонатан, — это был шок. Наверное, потому я не очень-то есть хочу. Я бы подождал немного с ужином.
— Но ведь все уже готово, Джонатан. Телячьи котлеты. Они почти совсем готовы. Мне осталось их только чуть-чуть дожарить. А овощи вообще совсем готовы. Все будет невкусно, если ждать.
— Ну хорошо. Минут пять дай мне, не больше.
Он повесил куртку в передней и прошел к себе. Лег на кровать и полежал так, глядя в потолок. Самая мысль о еде вызывала тошноту, но он попросил пять минут, и, если пролежит дольше, мать станет стучать ему в дверь. Она всегда стучала в дверь: совсем негромко, два четких, осторожных удара, будто условный код. Интересно, что она ожидала увидеть, если бы вошла, не постучав? — думал он. Он заставил себя сесть и спустить с кровати ноги, но сразу же почувствовал слабость и тошноту, так что даже испугался — не грохнется ли сейчас в обморок. Да нет, признался он себе, это просто усталость, к тому же еще и чувство страха и безысходной тоски.
И все же пока все прошло не так уж плохо. Их было трое: главный инспектор Рикардс; плотный, с серьезным лицом полицейский — сержант-детектив Олифант — так его представили — и, в углу, полицейский помоложе, явно ведущий протокол. Его никто не потрудился представить. Им выделили маленький кабинет в отделе медико-физических исследований, тот, где обычно проводили опрос обследуемых. Главный инспектор и сержант-детектив, оба в штатском, сидели бок о бок за небольшим столом. В кабинете, как всегда, слегка пахло дезинфекцией. Джонатан не мог понять почему — ведь клинические процедуры здесь никогда не проводились. За дверью по-прежнему висели два белых халата, и кто-то забыл на картотечном шкафу лоток с пробирками — это придавало всему происходящему еще более явный оттенок небрежности и дилетантизма. Все шло как бы на пониженных тонах, отдавало рутиной. Джонатану казалось, что он подвергается конвейерной обработке, как один из многих, кто знал мисс Робартс или претендовал на то, чтобы ее знать; один из многих прошедших через эту же — или похожую — дверь, чтобы ответить на те же самые вопросы. Еще казалось, эти двое вот-вот наденут халаты, попросят его засучить рукав, и он почувствует, как прокалывает кожу игла. Но он знал, что докапываться они начнут не сейчас, если начнут, то это будет позже. Больше всего его удивило, что с самого начала он вовсе не испытывал страха. До этого он почему-то считал, что полицейские наделены почти сверхъестественным даром чуять ложь, что он войдет в этот кабинет, сгибаясь под бременем всем очевидной вины, криводушия и намерения помешать осуществлению правосудия.
В ответ на их просьбу он назвал себя и сообщил свой адрес. Сержант все это записал, потом спросил довольно усталым тоном:
— Не могли бы вы сказать нам, где вы были вчера между шестью и половиной одиннадцатого вечера?
Джонатан тогда еще подумал: а почему между шестью и половиной одиннадцатого? Ее нашли на берегу. Она любила плавать по вечерам, сразу после девятичасовых новостей. Все про это знали, во всяком случае, те, кто знал мисс Робартс. А новости по воскресеньям идут в 9.10. Потом он вспомнил, что им точно известно, когда ее нашли. Но ведь результаты вскрытия им еще неизвестны. Может, они еще не вполне уверены, когда наступила смерть, а может, хотят перестраховаться. От шести до пол-одиннадцатого. Но девять или вскоре после того — наверняка самое подходящее время. Его удивило, что он смог так четко все это сообразить. И сказал:
— До обеда я был дома с родителями. То есть я имею в виду, у нас обед в час дня, а потом я поехал провести вечер с подругой, мисс Кэролайн Эмфлетт. Я был у нее примерно до десяти тридцати. Она живет в бунгало, за Холтом. Она — секретарь-референт нашего директора, доктора Мэара.
— Мы знаем, где она живет, сэр. И кем работает. Кто-нибудь видел, как вы приехали или как уезжали?
— Вряд ли. Бунгало стоит совсем на отшибе, а на дороге было не очень много машин. Думаю, кто-то из живущих в нашем доме мог видеть, когда я уезжал.
— И вы провели вечер вместе? Чем вы занимались?
Теперь полицейский в углу перестал записывать, смотрел на него внимательно, но без любопытства, даже вроде без особого интереса, скорее со скукой.
— Кэролайн собирала ужин, я ей помогал. Она еще раньше приготовила домашний суп, а теперь разогрела. Потом — омлет с грибами, фрукты, сыр, вино. После обеда мы поболтали. Потом легли. Занимались любовью.
— Не думаю, что нам следует вникать в наиболее интимные эпизоды этого вечера, сэр. Как давно установились у вас дружеские отношения с мисс Эмфлетт?
— Примерно три месяца назад.
— А когда вы договорились провести этот вечер вместе?
— За несколько дней, не помню точно когда.
— А когда вы вернулись домой, сэр?
— Примерно в десять сорок пять, чуть позже. Боюсь, некому это засвидетельствовать, — добавил Джонатан. — Родителей не было, они навещали мою замужнюю сестру в Ипсвиче и остались у нее ночевать.
— Вы знали, что родителей не будет дома, когда договорились с мисс Эмфлетт провести вечер вместе?
— Да. Они всегда навещают мою сестру в последнее воскресенье месяца. Но какая разница? Ну, я хочу сказать, мне двадцать восемь лет. Я живу с родителями, но не обязан давать им отчет о своих действиях.
Сержант поднял на него глаза и произнес: «Свободный, белый и двадцативосьмилетний» — так, словно брал это на заметку. Джонатан покраснел. Это было ошибкой, подумал он. Не надо умничать, не надо ничего объяснять, надо только отвечать на их вопросы.
Главный инспектор сказал:
— Благодарю вас, сэр. Пока достаточно.
Когда Джонатан был уже у двери, он услышал голос Рикардса:
— Она с вами не очень-то хорошо обошлась, эта мисс Робартс, после того как вы приняли участие в программе местного радио, верно? Как она называлась? «Моя вера и моя работа»? Вы слышали эту программу, сержант?
Сержант задумчиво ответил:
— Нет, сэр, я этой программы не слышал. Даже и представить не могу, как это я ее пропустил. Наверняка увлекательная была программа.
Джонатан обернулся от двери. Не отводя глаз, ответил:
— Не очень-то хорошо она к этому отнеслась. Я христианин. Нельзя надеяться, что это всегда будет так ухе легко.
— «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня», [58] — процитировал Рикардс. — Немножко гонений и на вашу долю досталось, не так ли? Ну да ладно, все могло обернуться и гораздо хуже. Вас по крайней мере на растерзание львам теперь не бросают.