И откуда тут взялась Сашок? Я вспомнил, что они еще и не знакомы даже.
— Это Сашок, дед, — мне показалось, что все еще можно исправить. Да и мама всегда радуется, когда я представляю всех по-человечески — а это все-таки ее премьера.
— Сашок? — дед поднял брови. — В смысле, Александра?
— В смысле, Сашок, — припечатала она.
— Это ж имя для мальчика, а ты-то — девочка, — хохотнул дед, — это у вас игрушки такие?
— Я — Сашок, потому что мне так нравится, — с вызовом уже произнесла Сашок и повысила голос. — И плевала я, девочка-мальчик.
Я занервничал. Если Сашок разойдется, точно будет скандал.
Дед не любит, когда с ним разговаривают непочтительно.
— Я понял, Александра, — милостиво улыбнулся дед. Он иногда ужасно похож на вельможу, у которого в услужении — весь мир.
Дед кивнул высокомерно, отвернулся и направился к туалету и его затылок говорил: «всего лишь глупые дети, не стоит и время тратить».
Сашок позеленела.
Потом побледнела. У нее посинели губы. А у меня — вспотели ладони.
— Эй, ты!
Она вцепилась деду в рукав и дернула на себя со всей силы — так что рукав чуть слышно затрещал. Дед удивленно оглянулся. А Сашок каким-то придушенным голосом отчеканила.
— Ты! Александрой будешь звать свою прабабушку — ясно тебе?!
Дед ушел с премьеры раньше всех.
— Содом и Гоморра, — сказал он так, словно ему навсегда все теперь ясно и со мной, и с мамой, и с папой. Дернул усами-щеточкой, взял со стола шляпу и, чуть наклонив голову, словно кланяясь знакомым, надел ее.
— Гриша тебя проводит до метро, — робко начала мама.
Но дед усмехнулся — издевательски, зло:
— Нет уж, спасибо, уже проводили, сам дойду.
И пошел.
— Содом и Гоморра, — еще раз повторила его спина, — Содом и Гоморра.
По понедельникам театра нет. Выходной. Есть седые и ломкие, подмороженные осенние листья, скомканные, будто невидимый великан подержал их в руке и бросил. Есть схваченные льдом лужицы у подъезда. Есть воздух, пахнущий близкими снегопадами и хрустящий, как первые снежинки.
Я люблю первый снег — но он всегда запаздывает, ведь в жизни все не так, как хочется.
И по понедельникам есть школа.
Школа, конечно, есть каждый день — но только по понедельникам она всесильная, от нее некуда деться. Потому что вечером не будет театра, как обычно.
И от того, что некуда деваться, школьный день тянется бесконечно, он превращается в вязкую резину, которая залепляет-обматывает все, не давая вздохнуть.
— Слышь, Гришка, — говорит Антон, — слышь, ну ты странный стал.
— Сранный-сранный, — почти пою дурным голосом я и кривляюсь. Знаю, что я сейчас похож на какого-то болванчика, который дергает головой, лицо у болванчика будто тоже резиновое, кажется, его можно смять и слепить из него что угодно.
— Сраанный, — говорю я басовито, голосом физрука.
— Да-да-да, срааанный, — отвечаю сам себе голосом химички, писклявым, будто ей тринадцать, а не сорок.
Антон смеется.
А я внутри ненавижу себя, и мне стыдно — за это кривляние и за трусость.
Потому что внутри я смело говорю ему в тон:
— Слышь, Тоха — это ты стал странный. Я такой же, как всегда.
Ну, такой же в точности, как в детстве, когда мы сбегали ото всех, забирались на самый последний этаж и глядели сверху на Москву. И было весело и жутко — город лежал внизу, казалось, прозрачный воздух плотный, на него можно наступить и заскользить вниз.
И еще, помнишь, мы залезали в старый полуразрушенный дом за парком и представляли, что мы мушкетеры и сидим в засаде, а если на нас нападут, мы друг за друга и умереть можем.
Раньше все было просто. Раньше я был просто я. А теперь этого почему-то мало. Нужно давать сдачи и казаться сильным. Нужно хвалиться, что ходишь в спортзал. Или что какая-то девчонка тебя поцеловала. Нужно быть как все — и не быть просто собой. Потому что ты все время чувствуешь, что ты — другой. И что другим быть плохо и стыдно.
Вот это бы я сказал ему.
Вместо этого я превращаюсь в Шута. И лицо мое — уже лицо куклы.
«Кукла никогда не говорит просто так, — рассказывал когда-то Сэм, — у куклы не бывает просто слов, она говорит и движется одновременно. Бывают слова-жесты, слова-движения, но никогда — просто слова».
Поэтому я кривляюсь и каждая гримаса — это слово. Слово, которое Антон не может понять.
Он в прошлый раз подошел ко мне — и все подошли. Я сначала не понял, чего им надо. Только потом догадался.
— Давай, Гришка, поцелуй Катю! — издевательски процедил Антон, и все дружно заржали, будто он очень здорово пошутил.
У Кати — карие воловьи глаза под набрякшими веками, словно она только что плакала, тяжелый взгляд и большая грудь. Катя смотрит на меня, словно я ей чего-то наобещал и не сделал. Антон подтолкнул легонько Катю, и она чуть не упала прямо на меня — и я увидел близко-близко густые ресницы и родинку где-то почти на виске и почувствовал, что волосы ее пахнут шампунем и чуть-чуть щенками, набегавшимися по двору.
Все — я чувствовал их взгляды кожей — стояли и глазели, будто я был зверем в зоопарке. И ждали.
А я смотрел на ее рот, который оказался совсем близко — он пах чем-то приторным и странным — и чувствовал, как внутри поднимается муть, то ли от этого запаха, то ли от того, что все уставились на нас и ждут.
Я просто стоял перед Катей и, чтобы не смотреть в ее коровьи глаза, чтобы не видеть, как чуть заметно дергается ее правое веко, уставился в пол. Я рассматривал носки своих кроссовок и слышал, как она дышит — и даже мог почувствовать на лице ее дыхание. Она тоже молчала, а потом толкнула меня в плечо — сильно, грубо, как девчонки и не толкаются, тихо выдохнула «придурок», развернулась и пошла прочь.
«И вы придурки», — бросила она Антону.
Сегодня шут во мне старается выслужиться перед ним — словно я в чем-то виноват. Словно я должен был обязательно поцеловать Катю — даже если не мог.
Шут смешит Антона и презирает его.
Смеется — чтоб не плакать.
Кривляется, чтоб ни за что не показаться серьезным.
В раздевалке спортзала пахнет потом и грязными футболками. После спектакля в театре все, конечно, тоже прибегают в гримерки мокрые и переодеваются, бросая на кожаные старые диваны рубахи и брюки, — но в театре пахнет еще и клеем, гримом и духами, горячим воздухом от ламп над гримировальными столиками и лаком для волос. Я люблю запах гримерок после спектакля и ненавижу школьную раздевалку.