Да кто ж там трезвонит-то, ночь-полночь на дворе, седьмой час! Небось племянница полоумная ключи позабыла!

Верочка долго выбиралась из кресла, выбралась и зашаркала валенками к двери, наступая на шелуху от семечек. Шелуха лопалась с приятным тихим звуком.

Посмотрев в «глазок», Верочка с удивлением обнаружила, что это не племянница вовсе. Позвонили еще раз – в «глазке» Верочка видела, как человек поднял руку и нажал кнопочку.

– Сейчас-сейчас! – крикнула Верочка. – Открываю!

Она долго возилась с замками, которых было очень много, а когда наконец открыла, гость выражал все признаки нетерпения.

– Что это вы так поздно? – негостеприимно спросила Верочка, удивленная визитом. – Ночь скоро!

– Я ненадолго, – сказал гость. – Тут вам… почитать.

– Что? – не поняла Верочка.

– Да вот, берите! – И в руки ей плюхнулась объемистая пачка бумаги, в которую раньше в бакалее заворачивали селедку.

– Мне не надо! – стала отказываться она, которой не нужна была никакая бумага. – Зачем это?

– Может, пройдем, и я все вам объясню.

Недовольная Верочка, у которой руки были заняты бакалейной бумагой, повернулась, чтобы идти в комнату, и… все.

Она даже боли не почувствовала, только чернота вдруг упала и накрыла ее.

Чернота и тишина.

* * *

– Нет, – сказал Добровольский совершенно спокойно. – Люся не убивала Парамонова. Она долго сидела дома, соскучилась и пошла к тебе, Липа. Тебя не было, потому что ты…

– Да-да, – нетерпеливо крикнула Олимпиада, – я выносила мусор и упала, а ты выгуливал кота, я помню, и дальше что?

– Тебя не было, зато был твой… кавалер.

– Я… спал, – сказал Олежка, с каждой минутой все отчетливее осознавая, что дело его плохо. – Ну и что? Я ничего не слышал!

– Люся позвонила, он открыл и… что было дальше?

– Ничего, – мрачно ответила Люсинда и посмотрела в сторону. – Больше ничего не было.

– Это не правда, – спокойно сказал Добровольский. – Что было на самом деле?

Молчание.

– У-уф, – выдохнула Олимпиада и сделала зверское лицо:

– Люська, кончай темнить! Что случилось?!

– Липочка, я ни в чем не виновата! Он… он сам ко мне полез!

– Кто?! – поразилась Олимпиада Владимировна.

Несчастная Люсинда кивнула на Олежку, который вдруг шагнул назад и сначала посмотрел, куда бы ему упасть, и рухнул в кресло. Вышло очень красиво.

– Я-я-я?! – закричал он из кресла. – Я к тебе полез?! Что ты врешь, дура?! Ты меня с кем-то перепутала! Это к тебе на базаре урюки лезут, а я не лез!

– Что значит… полез? – растерянно спросила Олимпиада.

– Ну, то и значит, – измучившись, выдавила из себя Люсинда Окорокова. – Он сказал, что раз я слов не понимаю, то он меня… делом проучит! И стал тащить на диван. Он сказал, что ты ушла надолго и, в общем, он… он, в общем, успеет.

– Про диван я не догадался, – задумчиво проговорил Добровольский. – Я думал, что вы просто… вступили в дискуссию, он вас ударил, и все.

– Я не виновата, Липочка! – опять крикнула Люсинда. – Я не виновата! Я вырвалась, и он… он…

– Да я тебе ничего не сделал, что ты врешь! – Олежка попытался встать, но раздумал и остался в кресле. Он решительно не знал, какие воспитательные меры воспоследуют со стороны Олимпиады, и поэтому предпочел пока побыть подальше – сидячего не бьют, как и лежачего! Как его бить, сидячего-то?

Да и что такое случилось?! Виноватым он себя не чувствовал нисколько.

– Он вас ударил, – подсказал беспощадный Добровольский. – По лицу. Вы выскочили из квартиры, побежали вниз, и тут мы вас застали, между первым и вторым этажом. Вы держались за щеку и наврали нам про то, что услышали с улицы какой-то звук и пошли узнать, что случилось.

– Стойте! – крикнула Олимпиада. – Замолчите все!

Она тяжело дышала, и щеки у нее были очень красные.

– Олег, – сказала она, – что произошло? Ты можешь мне объяснить?

– Да она все врет! – как попугай, повторил Олежка. – Она приперлась и стала тут бузить, ну, я и… приструнил ее маленько.

– Ты ударил… Люську?!

– Нет! Она все врет, говорю же! Я тебя сколько раз просил, чтобы ее здесь не было! Я этих шлюх рыночных не выношу!

– Не выноси-ишь? – протянула Люсинда, и глаза у нее прищурились. – Не выносишь, а под юбку мне лез! Говорил, что Липа ничего не узнает, что я тебе давно… глаза мозолю, хвостом перед тобой кручу! Что сама напрашиваюсь, раз сюда таскаюсь!

– Да что ты ее слушаешь?! Она врет! На базаре там небось всем дает, вот и придумала!… Проститутка!

– Он тебя… в кровать тащил, что ли?! – округлив глаза, вопросила Олимпиада и повернулась к Люсинде. – Ты пришла ко мне в гости, а он решил тебя по-быстрому трахнуть?!

Люсинда мрачно кивнула:

– То все говорил – пошла, мол, вон, а тут вдруг такое!… Говорит, тебе же все равно с кем, а я не могу, с ума схожу с этой рыбой мороженой. С тобой то есть, Липа! Ну, я его и толкнула, а он мне… по морде.

– Да врет она! Ты что, не видишь?!

– Да ты же ничего не можешь! – с безмерным удивлением выговорила Олимпиада. – Раз в год, да и то не в каждый! А ты, оказывается, гигант секса?!

И тут она размахнулась и врезала Олежке по носу, да так, что голова у него запрокинулась и из носа тут же показалась кровь – Олимпиада была девушкой высокой и довольно сильной, немецких кровей, а Олежка не ожидал нападения.

Он схватился за нос, ощупал его со всех сторон, отнял руку и посмотрел на свои пальцы.

– Дура, блин! – крикнул он. На пальцах была кровь. – Ты чего дерешься?!

– Ты подонок, – сказала Олимпиада. – Мелкий, скользкий подонок, и пошел вон отсюда!

– Я сначала не понял, почему твоя подруга мне соврала, – обстоятельно объяснил Добровольский Олимпиаде. – Она никак не могла ответить, как оказалась между первым и вторым этажом и почему держится за щеку! А она не ответила, потому что думала, что ты на нее рассердишься и не поверишь в то, что твой… кавалер повел себя так скверно.

– Да уж! – с ненавистью произнесла Олимпиада. – Скверно!

– Но сразу было понятно, что, если не она скинула с крыши Парамонова, значит, произошло нечто, что могло расстроить или задеть именно тебя.