– Может, конечно. Теоретически там мог быть кто угодно, учитывая, что мы не знаем ни о каких связях дяди Гоши и вообще не знаем, были они или нет! Мы не знаем, с кем он разговаривал в своей квартире в тот день, когда его убили, а он разговаривал! При этом соседи дружно утверждали, что к нему никто никогда не приходил. Это может означать, что там был кто-то свой, из дома. Но кто?
Обе девицы слушали как зачарованные.
– Если Племянников с кем-то ссорился и этот кто-то был именно из соседей, значит, кто-то из дома был осведомлен о его… подрывной деятельности.
– Почему?
– Потому что его не просто убили, а именно взорвали и именно в доме! Про взрывчатку никто не знал. И получается, что мог знать только писатель. Только писатель, – повторил Добровольский. – Значит, все-таки он…
И глотнул кофе.
– И еще белый плащ и валенки, – сказал он сам себе. – Но это не имеет никакого значения, если с улицы никто не пришел, а кавалер Олежка утверждает, что никто. Или имеет?…
Девицы переглянулись.
– Что… имеет? – осторожно спросила Олимпиада.
– Ничего, – быстро ответил Добровольский, – это пока только догадки. Я не понимаю, почему в квартире Племянникова не было никакой обуви, кроме валенок. Помнишь, в прихожей стояли валенки?
– Помню.
– Ты что, была у него в квартире уже после того, как он помер? – вскинулась Люсинда. – А, Лип?
– Была, – призналась Олимпиада. – Я тебе потом расскажу. Мы туда пришли, Павел как-то открыл дверь, и мы стали смотреть, что там может быть подозрительного, и нашли…
– Липа, – громко окликнул ее Добровольский. – Ты обещала рассказать потом.
– Хорошо, хорошо! Ну вот, и там в прихожей были только валенки, и больше ничего. Если он у нас на площадке был в зимних ботинках, значит, хоть демисезонные-то должны были остаться! Хоть одни!
– Должны, – согласилась Люсинда. – А че? Их не было?
– Не было, только валенки! Ну, допустим, у него всего две пары обуви, но вторая-то должна была остаться? Он же не ходил летом в валенках!
– Не ходил.
– Вот именно.
– А может, он купить новые собирался, а старые выбросил!
Олимпиада пожала плечами.
Добровольский допил кофе и аккуратно поставил кружку на стол.
Было еще много вопросов, на которые он никак не мог найти подходящих ответов.
Где была тетя Верочка, когда Люсинда ушла к Олимпиаде? Просто отошла на кухню или в туалет? Или… заходила к Парамоновой, у которой в тот вечер упал с крыши муж?
Почему жизнерадостный сосед Володя объявился только сегодня? Где он был все это время?
Почему Владлен Филиппович не мог застегнуть портфель после нынешней драки? Потому, что в пылу сражения сломал замок, или потому, что положил туда нечто объемное и неудобное? И зачем он пришел к писателю? Гадалка Люба пришла, чтобы уличить его, а Красин? Ему что понадобилось?
И почему три смерти так разительно отличаются друг от друга?
Или он не прав и смотрит на события только с одной стороны? И как посмотреть с другой?
Логика подсказывала ему, что все три смерти как-то объединены между собой, но как? Что общего между взрывом на лестнице, падением с крыши и повешением?
Липа навела его на мысль, которая показалась ему важной: раз Племянников был обут, а он и вправду был обут, значит, убили его не в собственной квартире! Но как тогда объяснить, что он оказался подле Липиной двери?! Обулся, спустился на один этаж, в это время умер и прислонился к двери?!
Чушь, не может такого быть!
Но если не может быть «такого», значит, должно быть что-то другое, это Добровольский знал совершенно точно.
Племянников был убит, а потом взорвался. Парамонов упал с крыши. Парамонова повесилась, хотя вовсе не была похожа на самоубийцу!…
– Люся, – спросил Добровольский задумчиво, и они обе моментально перестали шептаться. – А куда вы шли, когда обнаружили Парамонову?
– За тортом, – с готовностью отозвалась Люсинда. – Тетя Верочка тортика захотела. Я и пошла. Только на лестнице ко мне Ашот пристал, это мой хозяин с рынка. Прям теперь и не знаю, как я к нему на глаза покажусь, я ведь его веником отходила!
Вот те на, подумал Добровольский.
– А что Ашот делал на лестнице?
– А-а, он к Любе приезжал, чтобы она ему погадала! Она ему часто гадает, он у нее совета просит. Я иду, а Любина дверь открывается. И он ко мне сразу – шасть! Ну вот в точности навроде Липиного хахаля. Ой,
прости. Лип!
– Он мне не хахаль, – мрачно сказала Олимпиада. – Он мне никто!
– Ну и правильно, ты только не расстраивайся, Липочка.
– Да я не расстраиваюсь, с чего ты взяла!
– На наш с тобой век мужиков уж точно хватит, знаешь, как моя мама всегда говорит – была бы шея, а хомут…
Добровольский вдруг рассердился:
– Мы говорим про Ашота, Люся! Он вышел, и что дальше?
– Ну, он злой был как собака, что-то там она ему не правильно нагадала! А она говорит, надо, мол, приезжать чаще и не на пять минут-то, гаданье, мол, серьезное дело! А когда она дверь закрыла, он и полез ко мне! Ну… мы подрались маленько, на улице уже, а потом я в подъезд ломанулася и к Липе забежала, а Ашот давай в дверь барабанить! Уж и не знаю, что было бы, если бы Владлен Филипыч сверху не пришел! А он пришел и вежливо так спрашивает Ашота, вам, мол, Олимпиаду Владимировну, что ли, нужно? А тот ничего не сказал, только ботинком саданул в косяк и вниз побежал.
Добровольский подумал:
– Красин шел сверху?
– Да, вроде бы сверху. А так я не помню! Я ж… того, думала, убьет меня Ашот, проклятый! Гадать он приехал! Все гадает! А Люба говорит, нечего, мол, на пять минут приезжать, гадание дело-то серьезное! А он ей на это…
– Постойте, – остановил ее Добровольский. – Выходит, Ашот был у Любы только пять минут?
– Ну да. Люба так сказала. А потом он стал ко мне приставать, и я его веником, веником!… Ну, он сел в машину да уехал, вот и все.
– Вы видели, как он уехал?
– Видела, я же к Липе забегала! Дверь была открыта, хахаль исчез, и я в окошко посмотрела, как машина поехала.
– Так, – сказал Добровольский. – А где был… хахаль?